Сытый мир

Она стягивает кроссовки и носки, орошает ноги водой и вздрагивает, как будто вода очень холодная. На ногтях у неё ещё сохранились следы облупившегося красного лака. Очень хорошие ступни. Маленькие, грациозные, изящной формы.

— Для ночлега есть места и получше.

— Да? Где же? У твоих дружков?

— Мы подыщем что-нибудь.

— Мы?

— Судя по всему, тебе не очень сладко пришлось в последние недели.

Она кивнула.

— У меня здесь нет ни друзей, ни знакомых.

— Это не столь важно. Деньги у тебя есть?

— Уже совсем немного.

— Тебе как можно скорее нужно пробираться домой. Ты не сможешь выжить одна.

— Это ты мне уже говорил. Но мне начхать на это.

— Ты каждую ночь останавливаешься здесь?

— Хм.

— Ты, должно быть, сумасшедшая. Или дура. Ты же могла отморозить себе пальцы. Ведь было холодно.

Она помотала головой и поиграла в воздухе на пианино, демонстрируя мне целость своих пальчиков.

— Всё, как видишь, на месте!

Это я называю упорством. Оно меня впечатляет.

— Откуда ты приехала?

— Из Берлина.

— Надо же, как нарочно.

Это настраивает меня на сентиментальный лад. Ведь я и сам когда-то сбежал из дома. Лет девять тому назад, скоро уже будет десять. Отсюда в Берлин. Противоположное направление.

— Ты не хочешь позавтракать?

— Хочу. Пиццу хочу.

— Пиццу? В такую рань?

— Ах, да! Ч-чёрт! В Берлине есть пиццерии, которые открыты круглые сутки.

— Я знаю. Но здесь ты живёшь считай что в деревне.

Она скатывает свой спальный мешок и водружает рюкзак себе за спину. Из камышей достаёт битком набитый пластиковый пакет.

— Я знаю одно местечко, где это можно надёжно спрятать, тогда тебе не придётся таскать всё это на себе целый день. К тому же спальный мешок теперь воняет.

— Говно, — повторяет она и идёт за мной.

Я показываю ей кусты, которые, по моим сведениям, не использует никто из бездомных. Уже тепло совсем по-летнему. Чего, кстати, мы вправе были ожидать — в конце-то июня. Она стягивает свой пуловер, при этом её белая блузка немного задирается вверх. Моей усталости как не бывало.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я.

— Юдит.

— Ужасно! Когда я слышу это имя, то всякий раз вспоминаю картину Климта с этой рыжеволосой Юдифью. Не люблю её. А как ты посмотришь, если я буду звать тебя Июнь? Потому что сейчас как раз июнь.

— Тогда что, в июле ты будешь называть меня Июль? Или как?

— Правильно, так и будет.

— А в августе?

Мы оба смеёмся, и я использую эту возможность, чтобы заглянуть ей прямо в глаза — в её светло-голубые глаза.

— В августе ты уже будешь у мамы с папой.

— Ни за что! Я никогда не вернусь туда!

— Что, так плохи дела?

— Можешь мне поверить.

Прогулочным шагом мы двигаемся вдоль набережной в сторону Музея Германии. Я не был там лет пятнадцать. Показываю ей на это большое, серое здание.

— Пойдём туда? Там есть на что посмотреть. Все достижения человечества. Доисторические, раннеисторические и просто исторические. И там наверняка есть кафетерий.

— О’кей. А тебя как зовут?

— Хаген.

— Серьёзно?

Цены за вход в этот музей за прошедшие пятнадцать лет сильно выросли. Неужто достижения человечества так сильно умножились за это время? В реальности я их что-то особо не заметил.

Моим самым ярким воспоминанием был здесь искусственный рудник, ради него мы спустились в подвальный этаж. Я смотрю на девушку с её робкими грудками и невоинственным личиком. На лбу у неё ещё нет следов никаких погребений. Шея несколько коротковата, на ней три родинки. Руки составлены из десяти тонкостей. Вся она — юная тайна. Слишком юная для меня. Я совсем не хочу раскрывать эту тайну, не хочу оказаться лицом к лицу с неуклюжей разгадкой. Хотя она мне нравится, да. Но в это состояние входит не так чтоб много. Она новая, и она здесь — вот и всё, и больше ничего. Вполне достаточно.

Она еще такая… ни к чему не привыкшая. Походка у неё неуверенная, а там, где её брюки расползлись — на коленках, — вид совсем младенческий. Она некрасивая. Вполне хорошенькая, да. Я не знаю, почему на площади Свободы я тогда сказал ей, что она красивая. Может быть, неделю назад она и была красивая. Однако чем дольше я на неё смотрю, тем красивее она становится. В моём положении это совершенно нормально. Это я понимаю. На эту удочку я не попадусь. Я не хочу по-падатъ-ся. Я спортивный репортёр, я наверху, в кабинке из стекла. Только вот футбольное поле так пустынно! А если я всё-таки упаду? Я не планировал на ближайшие годы ничего серьёзного и безотлагательного.

Внизу, в руднике из пластика, проложены рельсы и стоят вагонетки для руды, на грубых стенах тлеют красноватые отсветы, а штольня в некоторых местах вынуждает пригибаться.

Жалкое нагромождение пластика. У Юдит маленькая, круглая попка. Очень притягательная. Прямо-таки жалко использовать её для стула. Какой-нибудь эстет присобачил бы ей искусственный выход для каловых масс. Вишенка, а не попка.

— А здесь холодно!

— Нарочно так задумано, — говорю я. — Чтобы там, наверху, жизнь показалась раем.

— А теперь я хочу есть!

— Кафетерий тоже наверху.

— Тогда идём.

Я сыто поглядываю по сторонам. Она ест пирог. Мы пьём кофе.