Сытый мир

Хаген: Эй, слышишь? Ушёл. Проклятие, если бы я хотя бы мог ясно видеть… Силы небесные. Ирод. Это же был Ирод! Человек, за голову которого дают сто тысяч марок! Наиболее ненавидимый всеми персонаж. И я его отпустил на все четыре стороны! Если бы я только мог видеть! Но уже становится лучше.

КНИГА ВТОРАЯ

Из длительного упражнения в притворстве в конце концов возникает естество: притворство само по себе отпадает, а органы и инстинкты — вот те почти неожиданные плоды в саду лицемерия.

Ф. Ницше. Утренняя заря

ГЛАВА 7. И КРЫСЫ СТАРЕЮТ

в которой Хаген снова встречает малолетнюю беглянку, осматривает с ней Музей Германии, Олений сад и собор Святого Павла и в конце концов чуть не распускается

Часы, отнятые у сна путём вымогательства, приглушённая палитра пустынных красок, а меня всё ещё щекочет страх что-нибудь пропустить…

В голове неизлечимо разрастается симфония дня — альтовое крещендо, к которому присоединяются оригинальные инструменты. Вялые глаза слезятся, а в лопатках тлеет боль — осложнение от миров, навязавшихся на мою шею. Я хватаюсь за подмышки, раздираю обеими пятернями свалявшиеся волосы.

Идти в такую рань вдоль Леопольд-штрасе — это пародия на триумфальное шествие. Мой кулак хоть и размозжён вчерашней дракой, но я радостно вздымаю эту кашу над головой и размахиваю ею как флагом — но ликующих криков не издаю. Крики — это акустическое пресмыкательство и раболепие. Красивое завели в Древнем Риме обыкновение — чтобы в триумфальном шествии участвовали и побеждённые тоже. Апатичный взор, распухшие ступни.

В одно прекрасное утро всё здесь запылает, очень мило всё здесь будет гореть синим пламенем, прорыв в небе будет источать кровь, а на грешную землю прольётся небывалый свет. Это было бы самое щадящее из заслуженного. Господи, прости мне моё кощунство, нет на меня Аиды, которая пропела бы нам своё троекратное «Расе»! Милая, где же ты? Нет-нет-нет, я воспеваю войну и неистовство, крепко держусь за Вергилия и иду с ним, пошатываясь и горланя: «Агта virumque сало qui TYojae primus ab oris…»- и так далее.

И вот что поразительно: такое количество борцов-одиночек с перекошенными от злобы харями бороздит просторы утренних улиц… Они сосредоточенно совершают обход: глаза их постреливают, еле заметно, то налево, то направо, держа в обозрении поле битвы на сто восемьдесят градусов. Время от времени они бросают быстрый взгляд через плечо, как будто опасаясь погони: руки готовы сжаться в кулаки… Они держатся прямо и с достоинством — без небрежности, но и без отчаянного безрассудства. Осторожность сидит у них в подкорке. Некоторые сжимают губы до судорожного побеления. Хе-хе. Ну, держись. Когда герои вестернов отбрасывают в сторону свою сигарету и начинается музыка…

Обидел меня Ирод. Скотина такая. И как он только меня не обзывал! И даже хотел меня убить, он собирался стать моим убийцей! А ведь я ему ничего не сделал! Я давно уже не грудной ребёнок и ни в чём таком не провинился: вот уже года два, как я без резинки не наведывался ни в одну укромную расщелину, никакого отношения к делу размножения не имею. Не знаю, что и подумать.

Дожидаюсь слова свыше — или сниже — всё равно. Слова из другого мира. Губной помадой на зеркале, пальцем на слое пыли, кровью на стене, ну хоть как-нибудь. Ничего. Нет никакого другого мира. Когда вступаешь в битву в задних рядах, имеешь хорошую возможность для обзора. Эта позиция подобает полководцу.

Опускаюсь на тротуар. Подошвы горят, между пальцами жжение. В горле пересохло. Надо было купить пива на бензоколонке. К векам словно гири привязаны. Всякое засыпание для меня подобно смерти — я никогда до конца не уверен в воскресении.

Какая-то уборочная машина шурует в сточной канаве, а из-за неё появляются три чёрные тощие паучихи, богомолки, ну, что-то в этом роде — сразу три, одна из них сестра-начальница, а с ней две подчинённые сестры. Неожиданно начальница направляет свои стопы в сторону кустов и нагибается там, а товарки фланкируют ее. Я с любопытством подхожу ближе. Три монашки в семь часов утра, и одну из них рвёт — сильная сцена.

— Эй, священницы, скажите, от чего это вашу начальницу тошнит?

— От яиц, — задорно отвечает молодая монахиня.

— Надеюсь, от тех яиц, которые едят за завтраком…

Судя по вони, так оно и есть. Я подхожу вплотную к чёрному воинству, приглядываюсь. Монашки не знают, что и сказать. В конце концов слово берет сама блюющая:

— Есть у вас хоть капля стыда? Отвернитесь!