Сжигая запреты

– Сейчас вашу жену зашивают. Состояние постепенно стабилизируется.

Я сталкиваю ладони перед собой, прижимаю их к губам и прямо там оседаю на пол. Только после этого меня прорывает такими, мать вашу, рыданиями, что сотрясает и выворачивает вернувшуюся в тело душу. Я бы мог это остановить, если бы успел собраться. Но все дело в том, что сейчас я не хочу идти на ухищрения. Я проживаю ужас этой ночи, понимая, что именно такой является моя цена за жизнь.

«– Дань, а ты знаешь, что у нас с тобой одинаковая группа крови? Редкая, между прочим! И одинаковый резус-фактор.

– Четвертая отрицательная? – отзываюсь я.

– Угу, – важно подтверждает неугомонная девчонка. – Если упадем, станешь моим донором?»

Вот мы и упали. Покалечились оба. Маринка – физически. Я – психологически. Слились в ее теле еще и кровью. Надеюсь, этого ей достаточно.

Точусь в уборную, будто пьяный. Кто-то из медработников тормозит по пути. Предлагают выпить какую-то микстуру. Отказываюсь, не давая пояснений, что при желании могу прийти в себя без всяких панацей.

Быстро умываюсь. Смачиваю ледяной водой затылок. Приветствую льющуюся за ворот жидкость. Восстанавливаю дыхание. Снижаю сердечные обороты.

– Операция закончена, – поступает чуть позже следующая информация.

– К ней… – рвусь я. – Можно?

– Нет, Даниил Владиславович, – выражая взглядом сочувствие, врач слегка мотает головой. Фокусируюсь на бейджике, чтобы прочесть и запомнить его имя. – Сейчас к Марине нельзя. Она в реанимации. Состояние стабильно тяжелое. Наркоз был длительным. Но она из него вышла, не переживайте. Мы контролируем. Чтобы началось восстановление, первым делом ваша жена должна восполнить силы. Полное сознание к ней должно вернуться не позже, чем к вечеру этих суток. Пока все.

Когда в коридоре появляются Чарушины, я узнаю, что от момента, как мы с Маринкой покинули дом, прошло всего два с половиной часа. А кажется, будто гребаная вечность!

– Ну что тут? – расходится в волнениях мама Таня. – Почему ты здесь? Почему не с Риной?

Я смотрю на нее и попросту не знаю, что говорить.

– Ой, Данька… Что с твоими глазами? Воспаленные… Господи… Что-то не так? Почему ты не в родзале? Даня?

– Марина родила.

– Как? Уже? – восклицает и сходу в слезы.

А я ведь еще ничего не сказал. Это радость, понимаю я.

– Были проблемы. Кесарили экстренно, – выдаю сдержанно, в надежде обмануть своим спокойствием и не дать ей лишний повод для тревоги. – Дочка в порядке. А Маринка… – тут мой голос срывается. Видимость замыливается, но я вижу, как мама Таня вздрагивает, и Артем Владимирович бросается ее обнимать. – Открылось сильное кровотечение. Долго не могли остановить. Делали переливание. Сейчас Марина в реанимации. Состояние тяжелое. Но я уверен, что она справится.

Ничего больше им объяснить не успеваю. Появляется та самая медсестра, чтобы провести меня к дочери. Должен признаться, в тот момент не понимаю: хочу ли я этого. Но делаю то, что должен. Иду за ней, а ступив в послеродовую палату, с порога вижу тихонько вошкающегося в стеклянной люльке младенца, и осознаю, что ничего не ощущаю. Слишком много испытал перед этим. Эмоций не осталось.

Наперед стыдно перед малышкой. Она ведь наверняка все чувствует. А я настолько измотан, что попросту не способен выказать должных эмоций. Не могу принять ее.

– Сейчас к вам придет специалист из педиатрического отделения. Покажет, как ухаживать за ребенком, – сообщает медсестра и выходит.

А я прикладываю усилия, чтобы шагнуть к люльке. И едва я над ней замираю, обледенение в груди будто горячим порывом ветра сносит. Зажигаются лампочки. Летит электричество. Запускается то самое «После», в котором я резко осознаю не только свою новую важность, но и огромную любовь.

Змееныш… Дынька… Даринка…

Не знаю, где силы берутся, но грудь вдруг распирает. Настолько меня до этого потрошило самыми мучительными эмоциями, настолько сейчас топит благими.

Я никогда не держал детей на руках. Никто меня этому не учил. Однако свою дочь я беру без раздумий. Когда она начинает кряхтеть и ворочаться, резко захлестывает страхом. Но я заставляю себя поймать контроль. Прикладываю крохотное тельце к груди и на миг прикрываю глаза.

Вдыхаю ее запах. Он очень странный и очень-очень сладкий.

Впитываю ее тепло. Оно слабое. И при этом чрезвычайно разящее. Скользит внутрь меня. Пускает корни там, где до этого была только Маринка.

Руки дрожать не прекращают, пока оглаживаю узенькую спинку и поддерживаю ладонью затылок. Перемещаю, чтобы посмотреть на сморщенное личико. Глаза-пуговки выражают то ли обиду, то ли возмущение. Сложно считать, когда внутри такая буря бушует, что в зобу дыхание спирает.