Сжигая запреты

Мне отчего-то охота обнять ее крепче и закружить по комнате. Так быстро и так долго кружить, пока не забудет все, что есть в голове.

– Они пытались… – выдает, наконец, Маринка. И принимается плакать… Нет, не просто плакать. Судорожно рыдать. – Зачем ты спросил? Зачем он сказал? Зачем???

– Маринка… – мычу я. Иначе не скажешь. Во рту сухо, а язык разбухает. – Маринка…

Мне страшно. Мне больно. Мне адски хреново.

И она внезапно начинает биться в моих руках как в припадке.

– Пусти… Пусти! – вопит, надрывая горло, пока не срывается голос. Царапая мои ладони, пытается их от себя отлепить. Телом всем дергается. Я ее тупо едва не роняю на пол. – Не держи так! Не держи! Они так держали!!! Пусти!!!

Господи… Боже… Мать твою… Мать…

Позволяю ей обернуться, но быстро ловлю обратно. Фиксируя у холодильника, заставляю смотреть в глаза. Все лицо мокрое, а они переполнены слезами. Воспаленные и стеклянные.

Душу насмерть выжигает, когда все это вижу.

– Рассказывай все… Все как есть, Марин… Я должен знать!

Она дергается. Совершает еще несколько попыток, чтобы оттолкнуть меня.

А потом… Словно бы разозлившись, принимается строчить, как из пулемета:

– Никита уходит в бар. Тебя цепляют какие-то парни. Ты бросаешься на них. Завязывается драка. Я поднимаюсь и иду на улицу. Хочу домой! Мне плохо! Мне очень плохо! Я сегодня умерла!

Ту дрожь, что пролетает по моему телу, не обозвать мурашками. Это ебаные мутанты. Они буквально сдирают с меня кожный покров.

Маринка смотрит на меня, но не видит. Она там. Она, мать вашу, вся там. Потому и тараторит в настоящем времени.

Но дальше…

– «Эй, красивая?» – с неестественной ухмылкой повторяет чужие интонации.

И тут я едва сдерживаю крик. Закусываю губы до крови и дышать прекращаю.

Чарушина ничего не замечает. Продолжает с выражениями декламировать:

– «Дорогу до моря не подскажешь, красивая?» – грубым голосом. – «Простите, я не местная», – своим родным и естественным. – «Обманываешь, красивая? Нехорошо», – хохочет. Не она. Будто демон какой-то в ней. Так она передает содержимое той ночи. И тут же выталкивает свою реакцию на происходящее – пронзительно визжит. Резко обрывает этот вопль ужаса. Докладывает, словно для отчета. – Треск ткани. Липкие прикосновение. Падаю. Больно. Жарко. И очень-очень страшно! Они не шутят! Дышать тяжело. Сейчас задохнусь! Легкие горят! Все тело горит! А мозг будто разбухает! Пульсирует, пульсирует, пульсирует… А они трогают, трогают, трогают! Вдавливают меня в грязь! Слезы градом из глаз летят! Захлебываюсь паникой! Помогите! Кто-нибудь!!! Помогите!!! Спасения нет… Уже не будет! Отключиться хочу! Не чувствовать! Не помнить! Господи!!! Белье разрывают! Касаются там… Не думать, не думать, не думать! На небо смотрю! Звезды расплываются! Боже, дай мне силы! Лететь хочу! Но я… Падаю, падаю, падаю… А потом крик… Не мой… Спасительный! Свобода! Никита… Безопасность… Слезы облегчения, благодарности и тошнотворной радости… Опустошение… Бездна…

Она прекращает говорить. Закрывая глаза, шумно переводит дыхание. И затихает.

Я же отступаю. Один шаг назад, второй, третий, четвертый… Разворачиваясь, обхватываю ладонями голову. В агонии боли постигаю, наконец, состояние полнейшего безумия. Не думая о последствиях, с диким ревом проношусь по самому хрупкому – стеклу и зеркалам. Маринкин крик не способен перекрыть, хотя вопит она в ту же секунду душераздирающе. Все эти звуки просто сливаются в бешеную какофонию пекла.

Раздираю руки в кровь. А хочется вспороть грудь. Вытащить то, что так неистово болит. Потому что просто так преодолеть эту муку возможности нет.

Пока не чувствую, как Маринка влетает мне в спину. Судорожно сжимая, заставляет замереть.

– Даня… Остановись…

41

Только ты так умеешь смотреть…

© Марина Чарушина

– Не надо, Данечка… Не надо… – шепчу ему в спину, прижимая ладони к тому месту, где безумно колотится его сердце. Растираю напряженные мышцы. Успокаиваю вербально и физически. Не хочу, чтобы ему было больно. – Все хорошо… Уже все хорошо…

Даня переводит дыхание. Чувствую, как раздувается его грудная клетка. Так резко и мощно, что у меня руки соскальзывают. Он их ловит и как-то чересчур аккуратно сжимает.

Дрожь и влага… Последнее – это кровь.

Мнительность или реальность, но вскоре в ноздри пробирается ее характерный запах. Я вздрагиваю. Шатохин оборачивается. Обхватывает мое лицо ладонями. Касается лбом переносицы.

Запах крови становится насыщеннее.

– Почему ты не рассказывала мне?

Тяжело видеть муку в его глазах. Тяжело слышать ее в его голосе. Тяжело разделять ее с ним.