Т. 4. Сибирь. Роман

— Летом на луга уезжаем всем семейством, я бабе наказываю: «Ты вот что, жена: припас Ромке оставь», — не обратив никакого внимания на недоверие Акимова, продолжал с увлечением рассказывать Ефим. — Приезжаем, все вроде на месте, а только лежит иначе. У них, у домовых, все, слышь, паря, не как у людей: они нюхом питаются. Домовой — воздушное существо. Ему натура не подходит. А бывает, что обличье свое выказывает как человек. Редко, а бывает. Как-то раз довелось мне подсмотреть. Приехал с ямщины. Тоже посылал меня кум Федор Терентьевич. Не приходилось знавать такого? Ну, нет так нет. Приехал, значит, я, истопила мне баба баню, попарился я, поужинал и лег отдохнуть. Задремал немного. Баба мне с кухни говорит: «Не спал бы ты сейчас, Ефим. Солнце под закат идет. Голова затяжелеет». Я прикрыл глаза-то. Правда, вечереет. В горнице свет какой-то синий-синий и чуть розоватым подернуто. Кинул это я глаза в угол горницы, смотрю, а там сидит домовой. Лицом на меня самого смахивает: бородка, нос, как и у меня, с загнутыми ноздрями. Волосы такие же. А вот, слышь, глаза не мои. Ехидные и до того хитрющие — до смерти не забудешь. Ну, руки, ноги — все как у человека, а только рыжеватой шерсткой покрыты. На пальцах ногти длинные и загнулись, а в чистоте он их содержит. Прищурил я глаза-то, смотрю и думаю: что он дальше будет делать? Достает он с полки книжку, открыл ее, уставился в лист и вроде читает. Квартировали у меня тогда как раз ссыльные: двое, обходительные люди, городские, образованные. Вот, думаю, рассукин же сын, пока я с ямщиной шатался по Нарыму, он грамоте выучился. Долго я смотрел на него. Сам посуди, в кои-то веки домового в натуральном виде собственными глазами вижу. А все ж, видать, как-то он заприметил, что глаза-то у меня не совсем закрыты. Взглянет в книжку, а потом взглянет на меня. Чем бы все это кончилось, не знаю. А только слышу — идет в горницу моя баба. И опять свое: «Не спи, Ефим, на закате. Чё будешь ночью-то делать?» Он, домовой-то, как услышал ее шаги, и будто растаял. Был — и нету. Рассказал я бабе. Она в слезы: «Быть светопреставлению! Боюсь я! Ни за что одна в доме не останусь». Едва я уговорил ее… «Дура, говорю, полезное естество — домовой. Человека ни в жисть не тронет». Да, слышь, паря, пожар для домовых — труба, — глубоко вздохнул Ефим. — Выгоняет огонь их на простор. А вон какая стужа. Куда ему, бедняге, податься? В иную бы избу и зашел, да там свой домовой жительствует. А парами у них жить не принято… В одиночку держатся…

— Ну, а как же они плодятся? — с той же серьезностью, с какой вел свой рассказ Ефим, спросил Акимов, пряча лицо в воротнике дохи и сдерживая смех.

Но вопрос Акимова не застал ямщика врасплох. Понукнув коня, он с тем же увлечением продолжал:

— Был у нас в Тогуре старик Евстигней Захарушкин. До больших годов дожил. Старше его в округе не было. Годов сто двадцать ему было, когда он преставился. Умственный старец был. Столько всего перевидал, столько всего знал, что мы всем селом диву давались! «Многое, ребятушки, узнаете, когда в мой возраст войдете». Ну, мы, конечно, соберемся, бывало, вкруг него и начинаем пытать: «Дед, а бога ты видел?» — «Видел, говорит, много раз». — «А ангелов видел?» — «Ну, этих сколько угодно». — «А чертей видел?» — спрашиваем. «И чертей, отвечает, видел». — «А как они сотворяются?» — допытываем его. «А очень просто, говорит, от божьего дыхания. Дыхнет бог — и готово: либо ангел, либо черт». Спрашиваем: «А зачем он чертей-то плодит? Плодил бы одних ангелов». — «А уж так заведено у него, у бога-то, искони. Если доволен и весел — ангелы появляются, а если вдруг рассердится на что-нибудь — черти плодятся…»

— Ну, а все-таки откуда же домовые берутся? — давясь смехом, спросил Акимов, чувствуя, что его ямщик не привык оказываться в затруднении.

— А домовые, паря, из печного тепла происходят. Собьют печку, начнут ее сушить, вот тут из пара он и рождается. Печное существо домовой. И живет он постоянно тоже за печкой…

Акимов окончательно развеселился, а Ефим только удовлетворенно похмыкивал.

Ночь уже была на исходе, когда сквозь поредевший лес впереди зачернели строения одинокой заимки…

— Ну, паря, попьем сейчас у Филарета чайку, поспим часок-другой и тронемся дальше, — сказал Ефим.

— Кто такой Филарет? — спросил Акимов, слегка освобождаясь от дохи, в которой ему было и уютно и тепло всю дорогу.

— А путем, паря, никто этого не знает. Живет себе в этой трущобе — и все. Охотничает, рыбалит. Старуха у него, сын глухонемой. Давненько я с Филаретом в дружбе. Ничего худого за ним не примечал. Откель взялся в наших краях — бог его ведает. Может, местный какой, от деревни отбился, а может, пришлый — поселенец, а то и совсем беглый. Живет и живет. Обогреться пускает с охотой. Ну, и на том спасибо. В наших краях, паря, людишки занятные, с причудами, оттого и не любят излишних расспросов. Чего сам расскажет, за то и благодарствуй. Уж так повелось.

— Хороший обычай для нашего брата, — усмехнулся Акимов.

— Вот то-то и оно, — отозвался Ефим с пониманием.