Т. 4. Сибирь. Роман

— А началось так: смотрю как-то, по весне это было, подъезжает вот к этим воротам подвода. Кинул я глаза, опознал сразу: упряжь, конь, да и телега не крестьянския, из города, видать, кто-то припожаловал. Выхожу во двор, а встречь мне идет крупный человек, годов не молодых, но еще крепкий весь, на ногах твердый, борода до груди, глаза круглые, зоркие. При шляпе он, в длинном брезентовом дождевике. Поздоровкались. Он спрашивает: «Лукьянов Степан Димитриевич?» Он, говорю, самый. Провел я его в дом, усадил. Так и так, говорит. Профессор я, Лихачев Венедикт Петрович, из Томского университета. Простор сибирский для науки познаю. Исколесил, говорит, вдоль и поперек горную местность, теперь вот на равнину вышел. Собираюсь обойти Обь и ее притоки. Годов пять-шесть загадываю на это. Потребуется больше, тоже не посчитаюсь. Дело немалое.

Ну, слово за слово, объяснил он мне свою нужду. Требуется ему проводник и пять — семь сильных молодых мужиков: лодки сплавлять, на стоянках шатры сооружать, какие потребуется земляные работы в тайге производить. Тут я не утерпел, спрашиваю: «А кто, ваше превосходительство, извиняюсь, мой дом вам указал?» Все-таки, думаю, не зря он сразу ко мне прискакал. «Ну, во-первых, говорит, не называй меня, Степан Димитриевич, превосходительством, зови попросту: Венедикт Петрович. Сам я, хоть и ученого звания человек, лицо важное в империи, — поясняет мне, — а пробился к этому из крестьянского рода. А во-вторых, говорит, показали мне на тебя, Степан Димитриевич, твои дружки из ссыльных, которых водил ты по таежным просторам». Кто именно, не назвал он. А водил я в самом деле не одного, не двух. В десяток не складешь. Иной к рекам склонность имел, иной, наоборот, на поля больше тянулся. А был один — так тот, всех козявок, какие у нас водятся, в бутылочки собирал. Потешно! Бывало, как малое дите, гоняется с сачком за бабочками на лугах у нас. А был и такой случай: в лесах живет у нас паук-плетун. Пошло это название оттого, что паук этот плетет такие сети, что не только мушки или мелкие козявки не могут вырваться из этих сетей, иной раз залетит паут — и конец ему. А паут — сильная тварь и все же побарахтается, побарахтается да притихнет. И вот задумал мой постоялец во что бы то ни стало изловить этого плетуна. А изловить его не просто. Одному создателю известно, когда он свою работу справляет. Я-то уж на что таежный человек, а сроду не видел. Идешь по тайге, то и дело встречаешь его сети. Иной раз угадаешь на такую крепкую нить, что слышно даже, как лопается она от разрыва. А вот где хоронится в сей миг сам плетун, хоть убей, не знаю. Как-то раз и говорит мой постоялец, Андрей Андреич звали его: «Помоги мне, Степан Димитриевич, изловить этого негодяя. Без него мне ни в какую нельзя. Нужен он науке позарез». Подшутил я над ним, над Андреем Андреичем-то. «За что, говорю, царь-то с правителями так возненавидел вас? Безобидный вы для власти человек. Только до козявок у вас охота». Посмеялся со мной и он сам, Андрей Андреич-то.

Ну, долго ли, коротко ли, а все-таки сговорил меня Андрей Андреич пойти в тайгу и изловить плетуна. Дал ему урядник разрешение на трехдневную отлучку. Пошли. Нашел я Андрею Андреичу местечко отменное. Ельник, пихтач, разнолесье. Сушняку много. Все паутиной опутано. Сели. Сидим час, два. Нет, не выходят пауки. Притомился я на такой охоте. Вздремнул. Очнулся. Сидит Андрей Андреич на стреме. В глазах ни капельки утомления. Просидели до вечера. Тошно мне стало. «Уволь, говорю, Андрей Андреич. Пойду лучше на стан. Ужин варить пора». Пришел он вскоре, выпил кружку чая и снова отправился на пост. Я его стал отговаривать: ночь, мол, на дворе. Вся живность на покой укладывается. А он свое «пойду!» — и только. Всю ноченьку просидел! Вернулся утром веселый, довольный. Смотрю: в бутылке паук. Крупный, брюхо как барабан, больше его самого в два раза. «Вот он, говорит, таежный ткач-плетун. Вышел на работу перед рассветом, когда темнота особенно сгустилась. А как только первый луч брызнул, он юркнул в гнездо. Тут-то я его и настиг…» Вот какие люди у нас бывали в Лукьяновке, Катюша. Когда Андрей Андреич отжил свой срок, собирал он своих козявок с превеликой осторожностью. Берег пуще глаза своего. И все мне говаривал: «Не смейся, Степан Димитриевич (а я все над ним подшучивал), огромадный интерес в этих козявках для науки. Не зря прожил я три года под твоей крышей…»