Т.Н.

А может – накроватные.

Под скрипку тихих вскриков сопящего сопрано.

И словно музыкальные, разбиты по-на-четверти,

А может – по полам. Как и кровать двуспальная.

Где чувство было вытерто, как и простынка сальная,

Семейной жизнью мытарной с дерьмом напополам.

Я на пиле пиликаю вам польку половую.

Пила – не контрабас. И зубья режут пальцы.

И звуки режут сердце! И дико чувства сушат.

И тихо душу душат…

Я сухофрукт, я – мумия!

Мой дом, отнюдь, не студия.

Пила – не контрабас.

Но я сыграл – для вас!»

Банан сочинил это ещё в первом рейсе, пока изнывая от изобилия мужского начала мечтал о сексе хоть с кем-нибудь! И теперь, с усмешкой, наблюдал как это «с кем-нибудь» наконец-то осуществляется.

Да так, что когда Т.Н. поняла для себя, что Банан теперь полностью ей доверился и наконец-то уже не просто «залез под шкуру», но и вошел в неё весь целиком, так сказать, со всей душой, как в некий прохладный грот, который он сумел-таки отыскать для себя в этой платоновской пещере абсурдного бытия, периодически утопая всем своим израненным Джонсон сердцем в подземном озере её кристально чистой любви, заживляя бальзамом её восхищения свои душевные раны, Т.Н. начала ему не менее откровенно жаловаться на свою судьбу. И однажды вечером, со слезами на глазах, рассказала про своё досадное заключение в сырые стены «монастыря».

Только за то, что она просто вынуждена была отомстить своей соседке! Которая после ссоры с ней при всех своих подругах из бурситета высокомерно обозвала её «лошицей». То есть – ни за что ни про что! Представляешь? Пустяк! Но её адвокату так и не удалось переквалифицировать это «дело» даже в «мелкое хулиганство» Казалось бы, обычная ссора на бытовой почве? За которую она должна была, по идее, отделаться мелким штрафом. Если бы не злая судья, эта старая, не довольная жизнью карга. О, время! О, нравы! Взывала она к справедливости, будя в нём высшего судию.

Который тут же, всеми силами своей души, встал на её защиту. Как истинный джентльмен! Ну не мог же он допустить того, чтобы при нём обидели даму? Тем более уже – его даму. Даму его сердца.

Поведав ему с таинственной улыбкой, когда полностью заручилась его поддержкой под руку во время одной из прогулок, что уже через месяц, когда её соседка расслабилась и обо всём забыла, наивно думая что Т.Н. проглотит обиду и спустит ей это с рук, она и Т.К. пригласили её, по-соседски, на выдуманный ими день рождения. И как следует (из «дела») напоили её вином.

А когда у соседки начал заплетаться язык, стали с ней заигрывать, вовлекая в свои брачные игры. Начав, по-дружески, трогать друг друга. Но – слишком долго и… нежно. Целовать. У неё на глазах. Мол, это нормально. Сама попробуй! Как это возбуждает. А затем, под предлогом сексуальной оргии, постепенно раздев и её и себя, целуя вначале друг друга, а затем и её, то вместе, то, пока одна из них её целовала, другая трогала и себя и её где ни попадя… И так дико её возбудили, что им удалось постепенно, пока одна из них её целовала и ласкала пальцами её внезапно бодрую грудь, засунуть ей в причинное место одну из выпитых бутылок. Поиграть ею с её возбуждением, вводя бутылку всё глубже и глубже. Лаская пальцами её источник нежности. Пока та на всех парусах любви куда-то плыла и плыла, подхваченная горячим ветром нежданного от них счастья.

И неожиданно резко ударить по лицу! Кулаком. Заставив её вздрогнуть и внутренне сократиться, вскрикнув от боли. Не понимая: куда она попала?

И жестоко её избить. С каждым ударом по лицу напоминая соседке:

– Такими словами нельзя бросаться! – Удар Т.Н.

– Особенно – в наш адрес! – Удар Т.К.

– За «базар» надо отвечать! – Удар.

– По полной! – Удар.

– Ты всё поняла? – Удар.

– Да-а…

Удар! Удар! Удар!…

Заставляя её понимать их слова всё глубже и глубже. Пока те мучительно долго и досконально доказывали ей, истекающей кровью, что слова не должны расходиться с делом! Закрепляя каждый свой аргумент очередным ударом. Заставляя внутренне сокращаться. То есть ударяя кулаками ей прямо в бессознательное. Поведение. Пока морально её окончательно не раздавили. Заставив полностью согласиться с тем, что это сугубо её вина. Её и только её.

– Повтори! – Удар.

– Моя. – еле шевеля губами.

– Не слышу! – Удар.

– Моя! – утопая в слезах.

А затем умыли и отправили восвояси.

– А потом она сняла побои и пошла писать на нас заявление! – решила «добить» его Т.Н. – За свой же косяк! Прикинь? И нам впаяли по целых два года! По её вине.

Лёша внутренне содрогнулся от пережитого ужаса и лишь заметил:

– Тебе ещё повезло, что ни я тогда был вашим судьей, а та карга. Иначе вы у меня вообще никогда не вышли бы.

И со вздохом понял, что судьей с такими людьми быть совсем-совсем не просто. И он, пожалуй, уже не смог бы им быть. Слишком уж он стал чувствительным. С тех пор. Хотя, возможно, с годами «и это пройдёт».

Т.Н. отошла от него на шаг, в недоумении на него посмотрела и спросила:

– И что, я должна была спустить ей с рук это публичное оскорбление? Она же меня опозорила. Перед всеми!

– Ну, не издеваться же над ней. Тем более – так!