Та, что гасит свет (сборник)

«В человеческом теле пять литров крови, скоро вся вытечет, — думал Борис Антонович, — а снотворное и виски не дадут отказаться от задуманного. Ба, я, кажется, шевелю пальцами ноги! Но я же не могу шевелить пальцами, ведь ноги у меня парализованы! Значит, это глюки. А галлюцинации — это хорошо. Умирать, оказывается, весело. А я почему-то думал, что будет страшно. А оказывается, очень даже ничего. Вот и вторая нога зашевелилась… Как же хороша водичка! Пока не отключился, надо подумать о Боге. Если есть другая жизнь, мне вечный Ад — ведь я убийца! Мало того, самоубийца! Не видать мне царствия небесного! Может, покаяться? А что толку — разве можно искренне раскаяться в убийстве такой гадины? А ведь как я ее любил, как любил! Как она говорила — пылинки сдувал… Сначала любовь-морковь, а потом — подыхай, освобождай жилплощадь! Сдохнешь — квартира мне достанется… А почему я ей только горло перерезал? Надо было еще язык отрезать и в унитаз спустить — вот тогда бы смерть была справедливой… Кажется, я засыпаю… А Minha Bela Putana Wander Piroli я так и не закончил… Но ей же все равно! Кто она, и кто — я… Нет, точно засыпаю… А перед смертью перед глазами должна вся жизнь пронестись… Не проносится что-то… Надо вспомнить что-нибудь хорошее… В четвертом классе летом дали на неделю «запиленную» пластинку Deep Purple, Machine Head, и это было такое счастье, такое счастье, что я не поехал в пионерлагерь, — пластинку надо было вернуть. А ведь в лагере было весело, все лучше, чем по расплавленному жарой Свердловску ходить, но это же были Deep Purple! Machine Head! В день, считай, выучил все песни наизусть. Я засыпаю! Нельзя! Нельзя! Надо еще что-то вспомнить!.. Еще имелся диск Urian Heep, заслушанный до дыр. А-а!.. В лагере была девочка Марина, толстушка, которой не интересовались мальчики. Вот мы, двое ущербных, и нашли друг друга. Как-то нас отправили на дежурство. Мы сидели в беседке, держась за руки, я гладил ей ладошку, и это было непередаваемым сексуальным моментом. И еще было… Мы с Андрюхой Гоцманом купили в деревенском райпо две бутылки водки-«чебурашки», три огромных помидора и палку вареной колбасы. Ночью ушли в лес «бухать», пили из горлышка, и не было тогда на свете ничего вкуснее этих помидоров, и опьянели мы уже от одной бутылки в зюзю, а вторую зарыли у какого-то дерева, ствол пометили, но на второй вечер ничего не нашли, хоть и бегали полночи с лопатой по чаще, это была моя первая в жизни водка…»

На край ванны присел человек.

— Ты кто? — спросил Борис Антонович.

— Я — Фобос.

— Зачем ты здесь?

— А мы всю жизнь с тобой.

— Мы — это кто?

— Я и мой брат Деймос.

— А он где?

— На кухне, трупом любуется. Красиво ты ее зарезал! Только зачем нужно было по горлу, ты же ее сразу убил…

— Сразу, да?

— Конечно. Прямо в сердце — раз! — и готово. А глумиться над трупом не по-нашему, ты же не дикарь какой.

— Ну да, не по-вашему. Ахиллес вон тело Гектора привязал к колеснице и возил за собой, не давая похоронить.

— Да что ты веришь сказкам! Гомер же сказочник. И выдумщик большой.

— Фобос!..

— Что?

— Я уже умер?

— Нет еще. Но скоро. А вот и Деймос!

— Привет, Деймос!

— Привет, Борис!

— Зачем вы здесь? Не ваше же дело доставлять умерших в царство теней?

— Мы только попрощаться. Мы же всю жизнь были рядом. От нас все несчастья.

— Зачем?

— Такое задание.

— Чье задание?

— Того, кто все видит и все знает.

— А зачем мне надо было делать плохо? В чем я провинился?

— В мире должна быть гармония. Кому-то плохо, кому-то хорошо.

— Борис! — тронул его за плечо Фобос. — Не спи! Мы же пришли попрощаться! Прочитай нам напоследок свой перевод Фернанду Пессоа.

— Так он же в основном на английском писал… А я английский не люблю…

— А чем тебе английский не нравится?

— Да нет, язык как язык, мне, наверное, просто переводить с него неинтересно. Да и слишком много желающих. Я спою:

Я любил. Ты любила.

Я забыл. Ты забыла.

Ока-за-лась ты сукой!

Наступила разлука…

— Ты скучный педант. Потому-то у тебя и не взяли перевод Жозе Сарамаго.

— Тут вы правы. Не надо было мне связываться. Все, что столько лет спустя описывается в литературе про последние дни Христа, — дань авторов тому, что их совесть и вера не дают им пройти мимо важного для них момента. Появляются Сарамаго, Булгаков, режиссеры Скорцезе, Гибсон… Зачем? Берешь Евангелие, открываешь, читаешь. И все! И все! Что еще можно добавить и, главное, зачем? Ведь все уже сказано, и не нами, обществом чувственных удовольствий… А Шекспир? Как и зачем переводить Шекспира? Есть ли смысл переписывать «моя подошва — меня учить?» Я нашел четыре варианта перевода, понятно, что не только на русский. Но он-то, самый простой, и есть правильный! «Моя подошва?» — говорит отец своей дочери. Она — красавица и умница, но он — отец! — «Меня — учить?» Остается только расставлять знаки препинания. Нет, Шекспир велик, но отстаньте, не люблю я английский, нет…

— А как же современная музыка? — спросил один.

— А как же тексты Radiohead? — спросил другой.