Читаем Та, далекая весна полностью

Та, далекая весна

Сергунов подумал, что Говорок сейчас в горло вцепится Акиму, и попытался задержать его. Но Тимофей оттолкнул Сергунова и, схватив руку Акима, поднес ее к носу. Понюхал и подсунул грязный Акимов кулак к самому лицу стоявшего рядом Ивана:

— Чем пахнет?

— Керосином, — сразу ответил Иван.

— Кайся перед народом, пока дух из тебя не вышиб! — заорал Тимофей.

Лицо Говорка пылало такой ненавистью и злобой, что Аким съежился, отступил от него на шаг. Отступая, натолкнулся на сгрудившихся сзади и вздрогнул всем телом. Всегда наглый, изворотливый, сейчас Аким сник, лицо посерело от страха. Прочтя на лицах людей беспощадную злобу, Аким вдруг рухнул на колени:

— Простите, мужики! Черт попутал. Обидно мне стало…

— Обидно? — пробасил Кузьма Мешалкин. — А если бы село спалил?

— Убить его, окаянного! — рванулся резкий женский голос.

Это было вроде сигнала: толпа зароптала, угрожающе надвинулась, в кулаки сжались натруженные мужицкие руки. Еще минута — и произошел бы самосуд, дикий, необузданный. В ослеплении злобы били бы Акима Кривого смертным боем, как испокон веков бивали главных мужицких врагов — поджигателей и конокрадов, превращая человека в кровавое месиво из костей и мяса.

— Стойте! Отступите! Самосуда не допущу! — что было сил крикнул Сергунов и заступил собой Акима.

Толпа на момент притихла и опять угрожающе загудела. Злобу мужицкую нелегко потушить, когда она достигла такого накала. Ивану почудилось, что сейчас озверевшие мужики надвинутся, сомнут, искалечат не только Акима, но и Сергунова. Он рванулся, расталкивая людей, и встал рядом с Сергуновым, крепко схватившись в кармане за ручку «бульдога». Краем глаза Иван заметил, что тут же, рядом с ним, с Сергуновым, оказались и Федя, Семен, Колька, Степан.

— Отступите, граждане. Самосуд отменяется, — повторил Сергунов.

— Мужики, не дело это! — прогудел бас Кузьмы Мешалкина. — Нельзя так — не старое время.

Иван видел: Тимофей Говорок колеблется. Злобы у него больше других, разорвал бы он Акима своими руками, не задумываясь, а на пути стоит Саня Сергунов.

— Всегда поджигателей да конокрадов своим судом решали, — закричал Никанор Веревкин, — чего ж теперь поблажку делать!

— Акиму поблажки не будет. Отправим в город, и пускай там по всей строгости судят, — сказал Сергунов. — А за самосуд отвечать придется всем.

Мужики, недовольно заворчав, отодвинулись. Разжались кулаки, но злоба и недоверие еще светились в глазах.

— Знаем мы этот суд! — недовольно проворчал Никанор Веревкин.

Дребезжащий старческий тенорок деда Крутилы врезался в другие голоса:

— Слышьте, мужики, зачем в город? Не по-божески это. Перед миром Аким виновный, перед миром и отвечать ему. Я так думаю, мужики, по-справедливому будет: спустить с него портки, разложить и выпороть на всем миру, чтобы в другой раз не нашкодил.

Бывало такое. Дед Крутила, да не он один, помнил, как секли крепостных мужиков на барском дворе, как стегали розгами на миру провинившегося парня. Бывало, что и взрослому мужику, погрешившему чем-то против общества, на сходе, спустив порты, всыпали горячих. Только давно это было, а после революции о таком наказании и речи не велось. И сейчас мужики даже растерялись от предложения деда Крутилы.

Громко рассмеялся Саня Сергунов:

— Э-э, дед, опоздал ты. Сейчас не царский режим, чтоб мужика при народе пороть. Аким хоть и провинился перед обществом, а все равно свободный гражданин, унижать которого нельзя.

— Это верно. Негоже мужика унижать, — подтвердил Кузьма Мешалкин и, взглянув на Акима, не очень уверенно сказал: — Я так думаю, граждане, что и судить Акима не стоило бы. Опять же детишки у него малые. Его в тюрьму засадят, а они куда? Сам он повинился перед миром — мир ему и судья. Пусть живет посреди нас и вину свою перед обществом чувствует, пусть весь век грех свой замаливает.

Аким так и стоял на коленях, сжавшись в комок, ожидая жестоких побоев, а может, и смерти. Теперь он встрепенулся.

— Замолю грех, душу за мир положу! — Не вставая с колен, он пополз к Кузьме, схватил его руку, прижался к ней губами, бормоча: — Спасибо тебе, Кузьма! Век не забуду!

Кузьма вырвал у него руку.

— Вконец спятил! Что я тебе, поп? Встань с земли!

Зол бывает русский мужик, да отходчив. Простить до конца не простили Акима, а бить и судить не стали. Так и порешили: пускай живет да вину свою чувствует.

Подошло время коров в стадо выгонять, когда все угомонились и по дворам разбрелись.

Сергунов вошел в Совет, устало опустился на лавку. Положил голову на руки и некоторое время молчал. Потом поднял глаза на Ивана:

— Сколько еще трудного впереди, Ваня! Ой, сколько! Справимся ли?

Горечь бессилия и неуверенность в словах Сергунова послышались Ивану. В нем все запротестовало: не может Саня, не может большевик, на которого все смотрят, сдаваться, показывать свою слабость. Иван почти испуганно выкрикнул:

— Справимся, Саня! Обязательно справимся!

Сергунов чуть улыбнулся.

— Ты что испугался? Думаешь, я сдаваться собрался? Да я в гробу буду лежать, а все равно не сдамся!