Та, далекая весна

— Зачем же в Чека? Я ж ничего… — сразу сникнув и опустив руки, забормотал Тихон. — Я же немного. Только для себя чуток, на праздник. Сами посмотрите, — и отступил от двери.

А Прасковья, услыхав про ЧК, вспомнила, как Тихон позапрошлую зиму уже побывал там, взвизгнула дурным голосом и ухватила мужа за рукав:

— Не пущу в Чеку! Пускай делают что хотят! Провались он, самогон этот!

Воспользовавшись тем, что Тихон отступил от двери, Колька первым заскочил в омшаник и закричал оттуда:

— Вот это аппарат! Прямо заводской!

Прасковья тяжело вздохнула, утирая глаза:

— Десять пудов отдали, а попользоваться нельзя!

Из дверей омшаника вылетела бутыль, стукнулась о ворота, разлетелась вдребезги, и воздух пропитал сивушный смрад. Следом, понатужившись, Федот вынес большой бочонок, полный перебродившей барды.

— Ничего себе, запаслись на свою потребу: этим полсела споить хватит, — ворчал он под тяжестью ноши и опрокинул бочонок посреди двора.

— С аппаратом что? — высунулся из омшаника Колька.

— Круши вдребезги! — распорядился Иван.

Тихон встрепенулся.

— Ванюша, а зачем же ломать! Ведь десять пудов за него отдано! Святой крест, не буду гнать. Продам я его, милой. Куда-нето в другое село продам.

— Чтобы в другом месте гнали? Гражданин Бакин, — ледяным тоном произнес Иван, — вам лучше других известно, что самогонокурение преследуется законом, а все приспособления подлежат уничтожению. — И по-простому добавил: — Ведь знал же ты про это, дядя Тихон! И предупреждали мы. Ты с комсомолом не посчитался, а мы в государственных делах шутить не будем.

Тихон только безнадежно махнул рукой: делайте, мол, что хотите. И, словно в ответ на этот жест, из омшаника послышались звонкие удары металла по металлу. Через несколько минут из дверей вылетел исковерканный змеевик, за ним еще какие-то железки.

Прасковья в такт ударам всхлипывала и повторяла:

— Десять пудов… Десять пудов…

Тихон жалостливо вздыхал. Сник он и совсем не походил на того самодовольного мужичка-крепыша, что два года назад встретил Ивана в сельсовете, важно сидя за председательским столом.

— Готово! Теперь не соберешь, — появился в дверях Колька.

— Ванюша, так я ж не злостный и не противился — зачем же в Чека? — посмотрел на Ивана жалобным, просящим взглядом Тихон. — Вот те крест, милой, больше не буду.

— Ну, раз обещаешь, дядя Тихон, — не торопясь, будто бы раздумывая, сказал Иван, хотя и в мыслях у него не было отправлять Тихона в волость, — тогда составим акт, и делу конец.

— Акт зачем? — опять испугался Тихон. — Может, без акта…

— Нельзя без акта. Потом будешь на самоуправство жаловаться. С актом все будет по закону: уничтожили самогонный аппарат по твоему согласию. И нам спокойнее, и тебя никто к ответу не потянет, потому что по согласию.

Пока ломали аппарат, писали акт, недосмотрели, как до разлитой барды добралась жирная бакинская свинья. Лопала жадно, чавкая и похрюкивая от удовольствия. Нажравшись, очумело постояла, потом, дико взвизгнув, подпрыгнула сразу на всех четырех, завила хвост лихим штопором, метнулась туда-сюда по двору, вылетела за ворота, промчалась по огородам, вырвалась на улицу и, заливисто визжа, припустилась вдоль порядка.

— Батюшки! — охнула Прасковья. — Сбесилась свинья!

— Ничего не сбесилась, — успокоил ее Федот, — пьяная нахлесталась. Проспится.

— Загодя покров празднует, — засмеялся Колька.

Свинья долго носилась по селу под свист и улюлюканье детворы и смех взрослых. Умаявшись, свалилась у церковной ограды и громко захрапела.

— Э, так не годится! — воскликнул Колька, глянув на спящую свинью, и опрометью бросился в Совет.

Через несколько минут над спящей свиньей была прилеплена жеваным хлебом бумажка, исписанная крупными буквами:

«И ты станешь таким, если хватишь самогона!»

— А с бабкой Гаврилихой мешкать нельзя, — сказал Федя, когда вышли с бакинского двора. — После такого разгрома она враз все запрячет.

— Не запрячет, — успокоил его Федот. — Если барду завела — пока всю не перегонит, не отступится. А мешкать, конечно, ни к чему.

— Я знаю: она в своей баньке по утрам, до света, аппарат заводит, — сказал Гришан.

— Вот завтра на рассвете и прикончим ее заведение, — решил Иван.

Так и сделали: чуть развиднелось, они уже были у ветхой, покосившейся баньки бабки Гаврилихи.

— Закурила, — шепнул Гришан, показывая на столб дыма над трубой.

— Пошли! — скомандовал Иван.

— Подожди, — остановил его Федот. — Пускай сама вылезет. Дверь у нее, наверное, на запоре, стучи не стучи — не откроет, ломать придется.

И опять Федот был прав. Совсем недавно пришел он в ячейку, а разбирается во всем, что касается практических дел, пожалуй, лучше других. И ребята слушаются его. Нет, Ивана не обижало, что новичок, еще не получивший комсомольского билета, часто поправляет его — секретаря ячейки. А чего ж обижаться, если это на пользу делу?