Та, далекая весна

Верст пять отошел Иван от села, когда услышал далеко позади быстрое тарахтение ошинованных железом колес.

«Быстро гонят, — подумал он. — Может, подвезут? Хорошо бы».

Вскоре его догнала крупная кормленая лошадь, запряженная в легкие дрожки. Правил ею парень в распахнутом полушубке. Шапка сдвинута на затылок, из-под нее выбивается лихой чуб. В рассветном сумраке черты лица ясно не рассмотришь, заметны только густые черные брови, крупный нос да выдающиеся скулы.

«Кто-то незнакомый. Откуда такой?» — прикинул Иван, но все же на случай крикнул:

— Подвези!

Парень натянул вожжи, попридержал лошадь.

— Куда тебе?

— В город.

— До города не довезу, а до волости садись. Веселее будет.

Иван сел боком на дрожки, и лошадь, не дожидаясь понуканья, пошла крупной рысью.

Неудобно было начинать расспросы, хотя Ивана занимал невесть откуда появившийся парень на легких дрожках, каких ни у кого в селе не бывало и нет.

А парень сам начал расспрашивать:

— Откуда будешь?

— Из Крутогорки.

— Чего в город топаешь?

— Дела есть в укомоле.

— Комсомолец?

— Секретарь ячейки.

— Бойцов? Иван?

— Да, — удивленно протянул Иван. — Откуда ты меня знаешь?

— Слыхал, братишка, слыхал. Давно следовало встретиться с тобой, да все времени не было. Давай знакомиться, — парень протянул Ивану широкую крепкую руку, — Пестов Ефим.

— А ты откуда? — пожимая руку, спросил Иван.

— Из совхоза. Уже месяц, как соседи. Кончил совпартшколу, а сюда послали заместителем директора. В совхозе я один комсомолец да еще директор партийный.

Это на монастырской ферме около большого леса три года назад создали совхоз. Бывать там Ивану не приходилось, но слышал — говорили мужики — поначалу дела в совхозе шли из рук вон плохо, а в этом году наладились. Урожаи, правда, не выше мужицких, но скот хороший, чистопородный.

Незаметно миновали пятнадцать верст: и лошадь добрая, ходкая, и за разговорами время быстро прошло.

Ефим понравился Ивану: свой парень — веселый и простой, к тому же партийную школу кончил — не шутка! — политически грамотный.

Расставаясь, Ефим еще крепче пожал Иванову руку:

— Ну, Ваня, теперь контакт будем держать. Может, вам пригожусь, а может, и мне чем-нибудь поможете. Я к вам наведаюсь, да и ты в совхоз приходи.

— Обязательно! — с готовностью пообещал Иван.

День совсем разгулялся. Солнце грело так, что Иван даже куртку снял и за спину закинул. Тепло! И не подумаешь — вот-вот зима ляжет.

Благодаря Ефиму с его резвой лошадью до города Иван дошел засветло, еще солнышко не закатилось.

Только вошел в город, миновал первые кварталы маленьких деревянных домишек с палисадниками, — услышал музыку. Скорбную, похоронную. Играл небольшой и не очень стройный духовой оркестр.

«Кого-то хоронят по-новому, без попов и с музыкой», — подумал он, завидя приближающуюся негустую процессию с красным флагом.

Впереди несли красную крышку гроба, за ней знамя. Гроба Иван не видел, а идущих позади он узнал сразу: Полозов, Пазухин, секретарь укома комсомола Власов, дальше виднелась высоченная фигура Колокольцева.

Словно почувствовав на себе пристальный взгляд Ивана, Пазухин обернулся, узнал и, зовя к себе, махнул рукой.

Иван подошел. Пазухин глазами указал вперед.

На белой подушке бледное, бескровное лицо Стрельцова, черные разметавшиеся кудри. Прямые густые брови разошлись, и уголки тонких губ безвольно опустились вниз.

От неожиданности Иван пошатнулся. Пазухин крепко взял его под руку и тихо сказал:

— Так-то, друг! Второго мы с тобой провожаем.

— Почему? — как-то совсем по-детски дрогнувшим голосом спросил Иван.

— Туберкулез, — коротко ответил Пазухин.

Смолк оркестр. И тогда чей-то молодой, но чуть охрипший голос запел: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Песню подхватили. Пели огрубевшими, глуховатыми голосами; пели не очень стройно, но с огромным чувством, подымающимся над всем мелким, суетным. Наверное, боевая песня революционеров, песня — прощание с павшими соратниками только так и должна звучать: в этом ее сила и мощь. И никогда за долгие годы жизни такого чувства скорби и подъема от этой песни Иван не испытал, хоть бы исполняла ее самая прославленная капелла.

Трудно примириться со смертью Стрельцова.

«Ведь он же хотел учиться. Учиться!»

Есть что-то в этом уходе в небытие близкого человека такое, чего не может постигнуть разум. Он жил, любил жизнь, к чему-то стремился — и вот безвольно лежит, и все для него кончено. Но ведь он мог бы… Мог бы сделать так много. И ничего больше не может…

Под ногами людей шуршали вороха опавшей листвы. Последние, ярко окрашенные листья срывались с веток и, крутясь, летели к земле.

Черная, казалось, бездонная яма ждала Митю Стрельцова под корнями старой, покривившейся березы. Будущим летом низко свисающие плакучие ветки оденутся зеленой листвой и, как шатром, прикроют земляной холмик.

Глухо застучала земля о доски гроба…

Молча расходились с кладбища.

— Ты прости, Бойцов, — сказал Ивану, выходя из кладбищенских ворот, секретарь укомола Паша Власов, — нет сегодня сил о делах разговаривать. Давай встретимся завтра.