Та, которой не стало. Волчицы. Куклы

Занавес поднялся. На сцену вышел манекен. В зале засмеялись. Смешно было видеть сбежавшего с витрины механического красавчика, который переступал, покачивая бедрами, приостанавливался и снова шагал, как плохо отлаженная игрушка. Но мало-помалу установилась тишина. Прошло несколько секунд, и она уже нависала — тяжелая, непонятно тревожная. Тишина, в которой стало слышно поскрипывание ботинок на сцене и стук механических шагов. На каждый из шагов откликалось эхо. Такие шаги каждый хоть раз слышал во сне — шаги преследователя, который не спешит догонять свою жертву, потому что у него много времени — вся вечность. Бесстрастный, неуклюжий, появляется он из тьмы веков, тьмы ночей. Двигающаяся фигура вошла в световой круг прожекторов, и Одетта за кулисами почувствовала, что у нее подкашиваются ноги. Фигура показалась на авансцене, повернула бело-розовое лицо налево, потом направо. И весь зал следом за ней повернул головы. «Победил!» — пронеслось в голове у Одетты. Восковые руки задвигались короткими толчками, сблизились, и шарики начали свой магический танец. Шарики исчезали, но никто не решался аплодировать. Люди не знали, чего от них ждут. Дутр с поразительным знанием публики выронил из кармана белый шарик, словно не сработала какая-то пружина, выйдя из подчинения механического мозга. Шарик покатился по сцене, потом по лестнице, ведущей со сцены в зал: первая ступенька, вторая… Шарик катился все быстрее и быстрее… Вот он покатился по проходу, и кое-кто из зрителей поджал ноги, глядя на него с вымученной, насильственной улыбкой. Следом за шариком в зал спустился и Дутр — медленно, невыносимо медленно… Он вспоминал золотоволосую девушку, привязанную к стулу, ее поцелуй… Стеклянные глаза автомата смотрели в прошлое. Каждое движение было для него болью и одновременно триумфом. Он приближался к женщине в первом ряду, механическая рука упала на сумочку и поднялась, держа веер из карт. Глаза три раза моргнули. Рука вытянулась, карты исчезли, вновь появились, но уже в другой руке. А голова все покачивалась, лицо улыбалось нелепой любезной улыбкой — улыбкой, которая своим бесчувствием доводила до дрожи. Пальцы неуклюже сомкнулись на колоде, и в воздух, словно поднятые взрывом, полетели короли, дамы, десятки — цветные картинки мелькали, мелькали, пока не упали на пол дождем. Робот продолжал идти, неровно шагая и наступая на карты. Новая колода появилась у него в руках, и механические руки начали тасовать ее, посылая головокружительными цветными лентами от левой ладони к правой, вытягивая и сжимая, словно гармошку. Рука дернулась, карты исчезли. Теперь пришла очередь серебряного доллара. Тишина стояла такая, что казалось, автомат играет перед автоматами. Живой была только монета. Она подпрыгивала, крутилась, бегала, пряталась в один рукав, потом в другой и все-таки постоянно была на виду, поблескивая на кончиках картонных пальцев, которые подхватывали ее, когда она собиралась окончательно упасть. Робот глядел неизвестно куда, не ведая ни о своих руках, ни о своем теле, ни о пойманной монетке. «Liberty, — думал Дутр. — Liberty». Он подкинул монету, и монета улетела высоко-высоко. Сейчас она упадет, потеряется… Как по нитке вернулась она на протянутую ладонь и легла ровно-ровно. Тут же ладонь повернулась к публике — открытая, пустая, с переплетенными линиями судьбы, жизни, счастья.

Дутр ждал пять секунд, десять, пятнадцать. Он видел вокруг себя потрясенные застывшие лица. Тогда он поклонился с любезной небрежностью и ушел под крики «браво», которые накатывали волнами, захлестывали сцену, раскачивали зал бурей восторга. «Бис! Бис!» Люди хлопали, стучали ногами.

— Ты был изумителен, милый Пьер, — сказала ему Одетта. — Выйди и поклонись еще раз.

Дутр пожал плечами и отправился в гримерную. Он хотел переодеться — мокрый от пота, опустошенный, в полном изнеможении. Ноги у него заплетались, и он чуть было не упал перед стулом, на который собрался сесть. Аплодисменты мало-помалу стихли, но эхо от них еще сохранялось в кулисах. Прибежал директор, растерянный, изумленный, он всплескивал руками и повторял:

— Великолепно! Потрясающе. Продлеваю контракт.

— В конце недели мы уезжаем, — ответил Дутр.

Директор запротестовал, но Дутр повернулся к Одетте и тихо сказал:

— Выставь его вон. Оставьте меня в покое. Да-да, и ты тоже.

Он опустился на стул и долго смотрел, как нервно подергиваются у него пальцы. Никогда еще ему не было так грустно. Никогда еще он не был так счастлив.