Та, которой не стало. Волчицы. Куклы

Пьер опустил глаза, втайне необыкновенно довольный. Вперед! Еще усилие, и он ускользнет ото всех. Чего-чего, а терпения у него всегда хватало. Стоило Одетте уйти или ему остаться одному в комнате, как он становился перед зеркалом и отрабатывал каждое движение глаз, тренировал каждый мускул лица. Работать над выражением глаз можно где угодно. Глаза должны утратить всякое выражение и стать блестящей стеклянной поверхностью, не замутненной ни единой мыслью. У Дутра есть образец. Достаточно вспомнить сестричек и мысленно посмотреть им в глаза. Дутр вспоминал одну или другую, и эту — всегда одну и ту же — помещал перед собой. Легкая боль в солнечном сплетении мгновенно помогала ему найти правильную позу: голова клонилась к правому плечу, взгляд стекленел. Поначалу было тяжело долго сохранять неподвижность. Тело протестовало. Сводило мускулы, ползли по спине мурашки. У Дутра возникало непреодолимое желание следить глазами за солнечным зайчиком, пылинкой. Ему предстояло научиться сводить на нет жизнь всех своих нервов и мускулов, о которых он и не подозревал и которые втайне бунтовали против насилия, привыкнув к свободной телесной жизни. Но его воля неведомыми путями добиралась до бунтовщиков и железной хваткой подавляла сопротивление. Вскоре он стал видеть в зеркале безликое, бесцветное существо и сам не узнавал его, поскольку оно никем и не было.

После Монлюсона они отправились в Тур, потом в Орлеан. Концы с концами кое-как сводили. Одетта худела, но худела от горя.

— Разве я не делаю все, что могу? — спрашивала она.

Дутр молчал. Собственно, он ее и не слышал, храня про себя все свои достижения. Пришел день, и он смог стоять с открытыми глазами на сквозняке, кисти его рук обрели однажды жесткую подвижность инструментов, управляемых на расстоянии, и наконец настал час, когда он смог оставить человеческую жизнь и погрузиться в волшебный сон механизма. Какая чудесная игра! Стоит приказать, и его не станет. Прощай, малютка Дутр! Его не будет больше нигде. Он станет невидимым и вездесущим, потому что манекен превратится для него в пункт наблюдения и он сможет видеть все, слышать все. Дутр чувствовал, что скоро сделается ловушкой, куда будут попадать чужие взгляды, что вокруг него возникнет зона торможения и люди, попав в нее, уже не смогут скрывать своих маний, навязчивых идей, тревог. Вот уже и Одетта…

— Ты не заболел? — спросила Одетта.

— Заболел? Нет.

— Значит, скучаешь.

— Мне некогда скучать.

Одетта наблюдала за ним с недоумением. Он всегда был замкнут, всегда щепетилен, но никогда до такой степени, как сейчас. С другой стороны, работал он упорно и тщательно, с ловкостью и виртуозностью, достойных самого большого успеха. И успех мало-помалу возвращался к ним. Они поехали в Лион. Газета «Прогресс» опубликовала заметку: «Бесстрастный маг-волшебник», хваля Дутра за безразличие и отстраненность. После газетного отзыва Дутр перестал кланяться публике. Раздавались аплодисменты, а он прислонялся плечом к стойке кулис и подкидывал свой доллар, не считая больше нужным скрывать свое отвращение.

— Свой стиль ты нашел, — с горечью признала Одетта. — Но стиль у тебя опасный.

Одетта сочла, что он нашел стиль. Она не поняла, что Дутр окончательно переселился в свои сновидения. Справа от него стояла Хильда, слева — Грета, два ревнивых стража. С каждым днем он позволял себе на сцене все больше: зевал, прикрывая рот левой рукой, в то время как правая продолжала работать словно бы сама по себе, множа монетки или шарики. Приток публики увеличивался. Вийори пришел посмотреть представление. После спектакля он пригласил их пообедать.

— Должен признать, ваш мальчуган меня поразил, — сказал он Одетте.

— Какой мальчуган? — осведомился Дутр.

— Ты! Ты меня поразил!

— Я не мальчуган и никому не принадлежу, — бесцветным голосом произнес Дутр. — Я попросил бы вас быть более любезным!

Ошеломленный импресарио повернулся к Одетте.

— Вам его подменили? Это кто-то другой, или что-то произошло?

— Кажется, подменили, — вздохнула Одетта.

— Не стоит об этом, — прервал их Дутр. — Мне нужен ангажемент в Париже. В Париже я покажу номер, который поразит вас еще больше.

Вийори собрался возражать и закурил сигару.

— Я сказал, мне нужен Париж, — повторил Дутр. — И больше никаких кинозалов.

— Но позвольте… — начал Вийори.

— Вы вправе согласиться или отказаться, — продолжал Дутр тем же бесцветным голосом. — Для начала я взял бы двадцать тысяч.

Вийори и Одетта смущенно переглянулись. Не слова Дутра изумили их — сам Дутр, почти что нечеловеческая неподвижность лица и глаза, которые в один миг сделались стеклянными, как у чучела волка, например. Дообедали быстро, и Вийори тут же откланялся, пообещав внимательно изучить все возможности. Одетта с Дутром вернулись в гостиницу.

— Ты с ума сошел? — осведомилась Одетта.

— Нам он больше не нужен, — ответил Дутр. — И буду откровенен, ты мне не нужна тоже.

— Как? Ты хочешь меня…