Таба Циклон

- Ну хорошо… Только я не могу, когда вы смотрите! Отвернитесь!

Даня поспешно выводит на чистом листе большие небрежные буквы: ручка скользит по бумаге все быстрее и быстрее, оставляя за собой совершенно нечитаемые следы. Отвернувшись к окну Рита слушает, как скрипит бумага. Что он там пишет? Что будет дальше? Нас всех убивает наше любопытство. Даня поставил правую ногу на сиденье, положил на колено блокнот. Буквы, торопливые буквы: как загнанные животные, бегущие от охотников к обрыву - последней странице. Рита заглядывает Дане через плечо и видит, что никакие это не буквы, а отпечатки ботинок на грязном осеннем тротуаре. Купюру в пятьдесят фунтов несет ветром с проезжей части. Она кувыркается в ночи, съезжает из стороны в сторону по переменчивым горкам воздушных потоков и наконец приземляется к ногам Веры. Та поднимает купюру, отряхивает ее от налипшей грязи, аккуратно складывает вдвое и кладет в карман.

Мимо проходит не по погоде легко одетый цветастый панк с многочисленным пирсингом на лице. Печально, с какой-то непонятной жалостью в глазах, смотрит на Веру. Затем кланяется и несколько раз крестится, глядя то ли на вычурную позолоченную верхушку собора, то ли на массивный логотип компании Mersedes Benz, который неторопливо вращается рядом.

Вера думает о своих подругах. Отмороженные северные дурнушки, ей даже иногда жалко их. Начитаются глупостей в журналах для девочек и ждут чего-то. Людям важен твой внутренний мир, важно, какая ты, важна уверенность в себе… Да никому ничего не нужно! Если ты красивая - тебя любят. Если некрасивая - нет. Все просто… С пятьюдесятью фунтами она поедет в Москву. Снимет номер на последнем этаже гостиницы «Космос». Повесит на дверь красную табличку «Не беспокоить!». И будет долго-долго вслушиваться в гитарные переборы в наушниках, глядя из окна на еще один мерзкий город. Дети вдали пытаются залезть на основание взмывающей в небо ракеты, цепляясь за швы сварки - кто дальше, кто выше напишет свое имя баллончиком. Останкинская телебашня, до упора воткнутая своей тупой иглой в и без того успешно разлагающееся небо над осклизлым городом. И все эти люди, так глупо спешащие по своим делам, все они будут далеко-далеко внизу. Мародеры вечности. Разве они не понимают, что все равно когда-нибудь умрут? Цепляясь за жалкие струпья жизни старческими руками в пигментных пятнах.

На что надеяться? Это все бессмысленно! Никаких пубертатных истерик. Просто здравый смысл. В отсутствии которого ее постоянно упрекала мама… Когда-нибудь все приходят к богу, у всех разные пути… Идиотка! Вы все просто стареете! Ваш бог говорил: «Будьте как дети». А детей вообще не волнует никакой бог, у них полно более интересных занятий! Жалко, что она уже не ребенок. С каждым днем все только хуже. Когда-нибудь она забудет обо всех этих мыслях, а потом и вовсе превратится в такую же тупую мымру с фиолетовыми волосами; с мозгом, помещающимся в тюбик от туши, наполненным рецептами пирожных, и, разумеется, мыслями о боге, чем же еще…

Поток ожесточенных мыслей в голове Веры прекращается. А вот и он - первый встречный. Он похож на вернувшегося и отъевшегося Чацкого с чудовищными кругами под глазами и нездоровой бледной кожей, покрытой грустной щетиной. В вечном клетчатом пальто с не менее вечными жирными пятнами он стоял облокотившись у стены и курил. В точке пересечения всех сюжетных линий. Вера сразу же поняла, что это ключевой человек в ее жизни. Только дурак бы не понял.

- Куда направляешься, красотка?

«Не! Ни фига не Чацкий, - подумала Вера, разглядывая щетинистого, - это же Сидней Джонс!»

Откуда взялось это имя, она не знала, но этому мрачному типу оно очень подходило.

- Ты меня вообще слышишь, беби? Куда собралась в одних тапочках?

- Да так. Мне некуда особо идти. Я из дома только что свалила.

- Насовсем? - шмыгнул носом Сидней.- Конечно.- Хочешь - поехали со мной, - Сидней кивнул на припаркованную рядом машину, похожую на потрепанный антикварный звездолет.

- Поехали! - куда именно, Веру не интересовало. Куда угодно - лишь бы подальше от доставшей матери. Подальше от улицы Планерной, от сигаретного дыма в грязном подъезде, сквозь клубы которого видны мутные надписи дешевым китайским маркером на унылой бетонной стене. Нижняя половина стены - зеленая, верхняя - белая. Пять размашистых черных запятых в ряд - следы потушенных окурков. Изнасилуют, убьют - неважно, лишь бы подальше от всего этого…

Около магазина Сидней остановил машину: