Табу

– У каждого должна быть семья, – прохрипел Моисей, разливая очередную порцию «сыворотки правды», – и мы должны оберегать каждого. И не верю я, что это совпадение – исчезновение Оксаны, Васьки и активное движение Панфилова. Этот скот способен на такое, что вам, мои пушистые головорезы, и не снилось. Ему все равно на принципы и прочие слабости современного социума, он за бабки удавится, а за большие – маму продаст.

– Может, тогда и действовать, через «маму»? – усмехнулся я. В голове зароились мысли. И думать не мог, что решать придётся именно сегодня. Эта фраза абсолютно машинально сорвалась с языка. Мысленно прокрутил весь разговор с Кархаровым. Он знал цену и себе, и информации, которую склонив голову, приносили ему на блюдце. Он виртуозно управлял людскими возможностями, о которых те даже не догадывались. Смотрел на меня своими блеклыми, матовыми глазищами и оценивал стоимость того, что знаю. Перед глазами всплыло всегда добродушное лицо Малинкина, затем обескровленное от ярости Кархарова, ну в завершении собственной моральной пытки – бледную и исхудавшую Оксанку. Сердце вздрогнуло, заглушив совесть, которая, поджав хвост, удалилась в дальний угол, волоча за собой белый флаг поражения. Решено? Или?

– Он давно осиротел, – отмахнулся Моисей от моих слов и вновь наполнил стаканы.

– Да не о том я. Если все сводится к деньгам, то они оставляют след, а большие деньги оставляют траншею. И вот тут меня осенило, а чего это наш Малинкин молчит? Наш гений финансов и скупердяй сотого уровня давно получил указание от «молодого папы» мониторить крупные транши.

– А учитывая стопроцентную продажность Панфилова, это очень подозрительно… – Наскалов задумался, затем снова посмотрел на телефон. – Займусь им лично, ты не обижайся, дорогой тесть, но я нервничаю, когда меня не слышат, ведь это была совсем не просьба…

– Нажремся? – Моисей скривил губы, но тут же выбросил все мысли и снова разлил горючку…

* * *

«Местью не решить проблем. В конце концов, станет только хуже.» – вспомнил я свои слова, сказанные однажды Наскалову, и рассмеялся. Скрываемый плотной тонировкой автостекол, курил, выпуская кругляши к потолку, периодически заливаясь в спазме смеха. Смеялся над собой, над жизнью своей карикатурной. Оливье какое-то. Все через жо**.

– Даже влюбиться нормально не могу…

Подумал и тут же осекся. Что-то новое промелькнуло глубоко внутри, пробираясь сквозь темноту напряжения и усталости. Собственная мысль ускользала от меня, теряясь во всем дерьме, что скопилось за всю жизнь. Что-то неведанное, странное и незнакомое зашевелилось внутри. Оно шевелилось, снимала корку льда со скукоженного реальностью сердца. Билось нервным импульсом по венам и извивалось, подпитывая жажду мести. Всплеск чувств действовал на меня немного странно. Какое-то неправильное и даже немного преступное спокойствие превращалось в пламя. Оно теплилось ласковыми языками, не давая отступить. Я все решил. Пусть будет так…

«Такой человек не может ходить по земле», – ответил мне тогда Олег и был прав. Только сейчас понял, что осуждал его тогда. Сам, не будучи моралистом, осудил человека, избавившего город от уродливого гнойника, а теперь? Должен осудить себя? За неспособность найти альтернативный выход? За экстремальные способы решения проблемы, за нетерпимость и категоричность. Должен лишь потому, что я человек. Да, должен! И с этим жить только мне. Докурив сигарету, затушил её о пластиковую панель угнанной тачки у дворника в доме Моисея, старика Мурата. Ну как угнанной? А нагло экспроприированной, пока тот дремал на зимней рыбалке, опустив удочку в толстый слой льда. Прекрасно знал, что хозяин не бросит любимого собеседника, с кем уже много лет встречает рассветы, затягивая кабинет густыми клубами сигаретного дыма, и подгонит очередную рабочую «лошадку». А то, что упорный и ворчливый Мурат напишет заявление в ментовку – я не сомневался.