Табу

– Больной он. Извращенец! Мы еле довезли Оксану до больницы, когда нашли на полу супружеской спальни. Не простая она, в панцире, под толщей которого такие страсти кипят! А замуж выскочила из вредности, назло всему миру, но наказала только себя. Он избивал, унижал, а она терпела. Принимала все, как наказание и продолжала улыбаться отцу, пряча синяки, прорезы и растоптанную душу. Не знаю точно, что у них там случилось, узнал только когда приехал в город по делам. И раз я не смог присутствовать на свадьбе, первым делом брат повёз меня хвастаться зятем, которого так удачно «подобрал» единственной дочери. Подъехав к особняку, мы услышали крик из открытого окна подвала, а дальше все как в тумане. Кровь, плачь, а потом и вовсе отключилась. А ведь могли и не довезти до больницы. Сердце у неё больное, порок обнаружили поздно. Дуры девки, ой дуры-ы-ы… из-за мужиков. Любовь у неё была до гроба юношеская, до сих пор, наверное, любит, – Моисей быстро достал телефон и стал набирать номер, автоответчик на котором бормотал что-то безразлично-невнятное.

– Что значит извращенец? – Наскалов произнёс слова, что комом стояли у меня в горле.

– Панфилов играл в крестики-нолики ножом прямо на ее коже, приковывал наручниками к батарее и измывался, пока она не отключалась. А Оксанка терпела, назло себе, отцу и своей любви неудавшейся. Так вот, я вас, дорогие мои, спрашиваю, какого хера он припёрся в наш город? И где, мать вашу, моя племянница?

Поздно ты, старик, о ней вспомнил… теперь она моя – еле слышно прошептал, сжав кулаки. Тело было как струна натянутая, казалось, если дунет ветерок, то вся моя выдержка треснет, разлетится по углам мелким мусором. Кошка моя… мурашки пробежали по руке, а затем что-то тёплое медленно заскользило по коже. Не чувствовал. Ничего не мог чувствовать… ни боли, ни страха. А значит и знак стоп никто не выкинет…

Глава 27.

Не люблю о себе рассказывать. Как только оглядываюсь назад, кажется, что жизнь моя – карикатура комиксная. Смятая детскими ручками, замазанная липкой жвачкой, обмытая человеческой кровью и щедро смоченная горькими слезами. Все было: счастливое детство, яркое солнце, первая любовь, по-юношески трогательный секс под луной, первые деньги, затем легкие деньги, а после – тюрьма.

Да! И когда я говорю людям, что прошёл через все, то я буквально прошёл через все! Именно тогда познал весь спектр эмоций. Настоящих, неподдельных, из самого сердца, отдающихся эхом в душе, отражающихся в потухшем от безысходности взгляде. Человек только в экстремальной обстановке может ощутить всю гамму чувств: позор, стыд, боль, неизбежность. Ты словно в тупике, а стены вокруг тебя сжимаются, лишая вольного воздуха.

Стоит лишь обернуться назад, так по спине бегут мурашки. Много лет прошло, а я все помню. Каждую щербинку в стенах камеры, противный скрип нар, лица людей, которые никак нельзя стереть из памяти, запах… Нет, вонь, въедающаяся в рецепторы так сильно, что забыть её уже никогда не получится. Они впаяны, выбиты иглой на коже, отлиты янтарём в душе. Ожогом. Навсегда. Его не вырезать, не выкинуть, можно только спрятать от посторонних глаз за улыбкой радушной, припорошить шутками едкими, а от себя никак не скроешь. Скулишь и продолжаешь жить подобно бездомной собаке, пытаясь найти покой под каждой юбкой.

Я был молод и глуп. Как только исполнилось восемнадцать, собрал небольшую спортивную сумку, сел в старую «казанку» и бросил наш егерский обход. До сих пор вспоминаю горечь во взгляде родителей.  Несмотря на мои протесты и не самый вежливый тон разговора, они вышли меня провожать, как обычно крепко держась за руки.

Мама прислонила голову к плечу отца, позволив непослушным вьющимся волосам скрыть глаза, наполненные слезами разочарования.  Отец нервно жевал фильтр сигареты и дрожащей рукой поглаживал маму по спине. Эта картина до сих пор стоит перед глазами. Она абсолютно реальна. Иногда я даже ощущаю запах речного ила, сладость молодого камыша и неспокойный пенный плеск воды о ржавый борт лодки.

Уезжал в новую жизнь, не думая, что родители пытались уберечь от соблазнов молодого резвого парня. Не думал, что желаемая свобода всегда имеет цену. Если бы я знал, что ценой станет жизнь матери, не пережившей горя, здоровья отца, спившегося от стыда за сынка, и, наконец, собственная свобода, которую я щедро отдал прокурору, то остался бы на острове и дальше совершать ночные обходы, а днём строгать мебель, чтобы весной отвезти ее на ярмарку.

Но я был глуп и полон иллюзий о городской жизни, поэтому бросил все и укатил в районный центр, полный предвкушений чего-то нового и неизвестного. С Сёмкой мы были знакомы с детства, он был таким же, как я, сыном егеря, которому приходилось вставать в пять утра, чтобы зимой по льду пересекать реку, стремясь к знаниям даже в лютый мороз, а весной и осенью на лодках, ёжась от пронизывающего ветра. Тогда и познакомились. Ну как познакомились?