Таймыр, Нью-Йорк, Африка... (Рассказы о странах, людях и путешествиях)

В последние месяцы жизни — Георгий Алексеевич скончался в 1963 году — на его рабочем столе лежала рукопись «Остров метелей». Он вернулся к воспоминаниям молодости. Рукопись осталась неоконченной. С грустью думаю, что, быть может, мы так и не узнаем всех подробностей трех зимовок на острове Врангеля. Я видел в набросках плана книги пометки, сделанные рукой Георгия Алексеевича против некоторых дат: «Где дневник?»

Первые впечатления обычно самые сильные. И я искал в старых газетах, в журналах сорокалетней давности первые, самые свежие рассказы молодого Ушакова о пережитом на острове. Вот один из них, написанный сразу после возвращения на материк:

«Угрюмо встретил нас остров. Его суровый вид, плохая слава, безжизненность и могилы погибших оккупантов наводили на тяжелые мысли. Пароход «Ставрополь», завезший нас на остров, выгрузив продукты и снаряжение, 15 августа 1926 года покинул остров Врангеля. С этого дня всякая связь с материком была утеряна. В течение трех лет только один раз нас навестили гидропланы. Все эти три года мы были предоставлены самим себе и могли рассчитывать только на свои силы…

Полное незнакомство с необитаемым до нас островом, с его природой и условиями жизни сделало первый год существования колонии самым тяжелым».

Первый год…

Люди высадились на песчаной косе бухты Роджерса, красной в лучах незаходящего ночного солнца. Пока ставили палатки, пока усмиряли ездовых собак, яростно бросавшихся на невиданных «зверей» — коров, пока разжигали первые костры из плавника, Ушаков на маленьком самолете, который до поры до времени стоял на корме «Ставрополя», облетел свои владения. Летчик снижал самолет над бухтами, вел его вдоль речных долин, удивляясь, как неточны старые карты. Ушаков с любопытством и удовольствием разглядывал лежбища моржей. Надо будет сразу начинать охоту: ведь полярное лето, едва начавшись, уже кончается.

Когда на горизонте растаял дым покинувшего остров «Ставрополя», крепкий ветер нагнал густой лед. По движущимся льдинам можно было пробраться туда, где в отдалении слышался рев моржей, но никто не спешил рисковать жизнью.

А без мяса — голод.

Эскимосы выжидали, что будет делать «умилек». Так они прозвали Ушакова. Это слово означало и начальника, и вожака, и кормчего — вообще того, кто должен решать и кто за всех и за все в ответе.

Умилек мог приказывать. Но он предпочел убеждать. Убеждать терпеливо, словом и примером. Начал с Иерока:

— Иерок, у нас нет мяса.

— Да, умилек, у нас нет мяса.

— Надо ехать.

— Да, надо ехать.

— Почему же никто не едет?

— Видишь, как быстро гонит лед, какой плохой ветер. Они боятся.

— Но зима без мяса еще страшнее.

— Да, умилек, еще страшнее.

— А ты поедешь?

— С тобой поеду. А если мы с тобой скажем — надо ехать, они тоже поедут.

Ушаков взял ружье. Иерок — тоже. Вдвоем пошли к лодке. За ними, без лишних слов, — Павлов. За Павловым — еще пять смельчаков.

Моржи были у кромки ледового пояса. Льдины вздымались на штормовой волне. Одна перевернулась возле лодки. Вода забурлила воронкой, снова вытолкнула ледяной столб, который тут же с треском и звоном рухнул набок, обдав охотников каскадом брызг.

Недаром, однако, Иерок считался лучшим рулевым побережья. Он вывел лодку к лежбищу. Залп. Две огромные туши остались на льдине. Но смелым выходом в бурное море Ушаков добился гораздо большего: в охоте на моржей его молчаливо признали равным эскимосу. Охотники увидели, что русский начальник не прячется за спины других, а первым идет туда, где опасно.

Он закрепил свое право быть умилеком. Он, по общему признанию, «умел жить». Эскимосы, язык которых не знает бранных слов, в гневе произносят лишь одно крайне оскорбительное выражение: «Клахито пых ляхе» (слабый, не умеющий жить).

От первой победы иногда далеко до окончательной. Ушаков и Павлов понимали, что для удачи промысла не надо всем тесниться у бухты Роджерса. Остров велик. Нет зверя в одном месте — ищи в другом. И Ушаков разведал новые лежбища моржей.

Но никто не захотел переселиться туда, в другую часть острова. Почему?

Потому, видите ли, что там места уже заняты. Кем же? Чертом Тугнагако.

Этот Тугнагако хитрый черт. Может, умилек помнит: некоторые эскимосы мазали лицо сажей, перед тем как садиться на корабль? Они хотели обмануть Тугнагако. Пусть он думает, что уезжают какие-то черные люди, а вовсе не эскимосы. Да разве его проведешь! Шаман Аналько сам видел Тугнагако там, где умилек хочет поселить людей. А с чертом шутки плохи! Он бы и в бухте Роджерса натворил бед, да, видно, побаивается большевика…

Ушаков убеждал, доказывал, высмеивал робких, пытался сыграть на самолюбии храброго Иерока — все тщетно. А показать пример, бросить надолго поселок и переселиться на новое место он не мог. Так победил черт Тугнагако…

Расплата за суеверия пришла в темную пору, когда лютовали шестидесятиградусные морозы, когда остров хлестали метели и об охоте нечего было и думать. Люди еще обходились без мяса, но собаки не ели вареный рис и дохли одна за другой.