Таймыр, Нью-Йорк, Африка... (Рассказы о странах, людях и путешествиях)

На заглавном листе диссертации Александр Миддендорф, к удивлению профессоров, написал изречение немецкого поэта и натуралиста Адельберта Шамиссо, который, отдавая должное докторской шапочке, выражал желание обменять ее на удобную охотничью шляпу. Будущий врач как бы намекал, что медицина для него всего лишь помощница в будущих странствиях и путешествиях.

Молодой доктор отправился за границу. Он слушал лекции в немецких университетах. Среди его наставников были крупный польский орнитолог Глогер и чешский ученый Пуркинье. Вернувшись на родину, Миддендорф стал преподавать зоологию в Киевском университете.

Однако страсть к путешествиям по-прежнему владела им. Ехать, непременно ехать куда-нибудь! Куда — это не имело для него большого значения.

— Я охотно отправлюсь в центр Африки и к Ледовитому океану, в Пекин и к подножию Арарата, — говорил он друзьям.

Русский академик Бэр взял его в северную экспедицию. Миддендорф пересек Кольский полуостров пешком, и так легко, будто это была не тундра, а холмы Эстонии. Он проявил незаурядные способности к научной работе. Вскоре после возвращения его назначили профессором зоологии.

Тем временем Академия наук разработала план трудной экспедиции в Сибирь. Его выполнение ученые поручили Миддендорфу и так обосновали свой выбор: «Он и по своим познаниям и по навыку к телесным напряжениям и решительности характера не оставляет ничего больше желать».

Миддендорф должен был проникнуть в самую глубь неведомой Таймырской земли для изучения полярного климата и для разрешения споров о вечной мерзлоте. Напутствовал его академик Бэр:

— До вас, любезный Александр Федорович, там побывали лишь Лаптев и Челюскин. Внимательно изучите путевые журналы сих героев Великой северной экспедиции. Они не столь подробны, но ничего другого у нас нет. Таймыр пока едва ли не единственное большое пространство Российской империи, о котором мы знаем меньше, чем о берегах Амазонки. Вам двадцать семь, вы полны жажды деятельности при свежести сил, вас влечет даль — кому, как не вам, пускаться в путешествие на ледяной север?

Таймырская экспедиция покинула Петербург осенью 1842 года. Но при слове «экспедиция» на этот раз не представляйте себе большую группу людей в дорожных костюмах, множество ящиков и тюков со снаряжением. Нет, вся экспедиция Миддендорфа состояла из него самого, обрусевшего датчанина лесничего Тора Брандта и эстонца Михаэля Фурмана, умевшего вести метеорологические наблюдения и весьма искусно изготовлять чучела птиц и зверей. Уже в Сибири присоединился к ней молодой топограф Ваганов, ставший товарищем и ближайшим помощником Миддендорфа.

Сначала на лошадях без малого пять тысяч верст до Енисея, потом к северу дорогой золотоискателей, затем по торосам замерзшей реки — и в феврале 1843 года путники увидели на высоком обрыве деревянную колоколенку. То был утонувший в снегах заштатный городок Туруханск, откуда еще землепроходцы топтали тропы в «землицы незнаемые».

По их следам, где на собаках, где на оленьих упряжках, добралась наконец экспедиция до Дудинки, последнего селения на Енисее. И тут слег Фурман: корь! Говорили, что болезнь непрошеной гостьей пожаловала на Таймыр, в становища кочевников.

Корь прилипчива, заболел один — переболеют все. А задерживаться в Дудинке нельзя ни дня: весна торопит. Выручай, докторская шапочка!

Ящики на санях, обшитые оленьими шкурами, превратились в походную больницу. Бывали дни, когда на ногах оставались только Миддендорф да Брандт, и все же олений караван упрямо продвигался к Пясинскому озеру.

В тундре ему повстречался Тит Лапту ков, ссохшийся, но еще крепкий старичок лет семидесяти, похожий на сказочного гнома. Он прожил всю жизнь на Таймыре, знал языки кочевников — о таком проводнике можно было только мечтать.

Лаптуков повел караван от одного стойбища кочевников к другому. Но никто не встречал гостей у входов в чумы, занесенных сугробами.

Глаза, привыкшие к белизне тундры, сначала различали внутри только угли костра. В полутьме слышались стоны. Кочевники тяжело переносили корь, для некоторых она оказывалась смертельной.

В одном чуме Миддендорф увидел фигуру в странном одеянии, украшенном медными побрякушками. Шаман, почитаемый кочевниками знахарь и колдун, не обращая внимания на незнакомцев, кружился, что-то бормоча и ударяя в бубен. Его движения всё ускорялись, он стал подпрыгивать, словно одержимый. Старик Лаптуков прошептал:

— Болезнь изгоняет…

Шаман бросил в очаг горсть какого-то порошка. Смрадный дым наполнил чум. Колдун хрипло выкрикивал заклинания, на губах пузырилась пена. Еще секунда — и он упал, обессиленный пляской.

— Верно это, будто за свои кривлянья такие вот мошенники забирают у бедняков последних оленей?

Лаптуков подтвердил. Но ему было явно не по себе: похоже, что он и сам побаивается шамана.

Колдун, приоткрыв глаза, следил за незнакомым человеком, который склонился над мечущимся в жару мальчиком. Едва тот поднес ко рту больного лекарство, как шаман, проворно вскочив, оттолкнул его руку.