Тайна

Но я понимал, что она кривит душой. Щеки человека за стеклом покрывали рытвины; у него на лице были написаны все те деяния, которые привели его в тюрьму.

– Точно, я был и остался pollo[152]. Но я думал, ты выглядишь получше.

По выражению маминого лица я понял: она до последнего цеплялась за надежду, что в Бобби сохранилось хоть что-то из того, на что она когда-то клюнула.

– Это твой сын? – спросил pollo. Мама еле заметно кивнула. Я кивнул ему в ответ. – Как тебя зовут?

– Я принесу вам сэндвич. – Как меня зовут, я говорить не стал.

– Chevere[153], – обрадовался Бобби. – И колу. Диетическую, ладно? И еще кофе бы, и сахару туда побольше, ладно? Еще печенья, чипсов, соленых крендельков и «Сникерс». – Он быстро облизал губы. – Да, и еще сэндвич с салатом и яйцом, на потом. Соленых крендельков два пакетика. Принесешь?

Я ответил кивком, как мама, и пошел к дальней стене, где выстроились, как дополнительный отряд из шести надзирателей, шесть автоматов. Один продавал печенье, другой – кофе, третий – сэндвичи, четвертый – газировку; прочие выдавали чипсы и шоколадные батончики. Я принялся скармливать автоматам бывшие у меня купюры; в стекле автоматов мне было видно, что происходит у меня за спиной. Мама так и стояла. Бобби el Pollo con la Voz Арройо сидел и что-то быстро говорил, бурно жестикулируя, словно боялся, что мама уйдет, не дослушав. Время от времени мама переступала с ноги на ногу, но говорила она, я уверен, немного. Даже несмотря на шум, я понимал: говорит не она. «Заказ» я сложил в пакет, взятый из аппарата, и вернулся к маме. Мужчина за стеклом говорил:

– Поверь мне, mami, mamita, la salsera, любовь моя. Ты должна мне поверить. Lo juro[154]. Lo juro, клянусь жизнью своих детей.

Лицо матери не выражало любви к этому человеку – только вежливость и, может быть, какие-то отвратительные воспоминания. Мама стояла, не говоря ни слова: она всматривалась в свое прошлое. Когда я протянул пакет надзирателю для проверки, мама сказала:

– Пошли.

– А как же?.. – Я указал на два стула – там, где Кастильо с такой любовью разговаривал со своей матерью.

– ’Tá bien. ’Tá todo bien[155], – сказала мама и взглянула на Бобби. Тот обрадовался: надзиратель передал ему еще жратвы. – Знаешь, Бобби, я тебя прощаю. – И мама собралась уходить. Бобби рассмеялся:

– Ты меня прощаешь? Coño. Ты прощаешь меня? Меня, который сделал твою скучную никчемную жизнь такой яркой? Pa’ carajo[156].

– Ты безобразно обходился со мной. Не хочу вспоминать, но я тебя прощаю.

– Mierda[157], я сделал твою жизнь особенной, а теперь ты заявляешь: «Я тебя прощаю». Да черт тебя дери, это я должен прощать или не прощать тебя. Ты умирала со скуки, пока не встретила меня, а теперь говоришь: «Я тебя прощаю»?

Тогда мама наконец-то взглянула ему в глаза и смотрела долго, а потом произнесла:

– Que Dios te cuide[158].

– No, ’pera, mami, подожди, nena, ’pera, – в отчаянии заговорил Бобби, когда мать высморкалась и повернулась к нему спиной. – Не уходи. Прости, прости меня. Сама знаешь, мы тогда все были не в себе. Сумасшедшие. Todo el mundо[159]. Понимаешь, mami?

Мама шла к выходу, я за ней. Отчаяние Бобби росло, мы оба слышали, как он громко сказал:

– Ты сможешь приехать ко мне еще? Просто привезти мне кое-что? Зубную пасту, кое-какую одежду? Ладно? ¿Mami? … ¿Mami? – взывал он. – Просто привези кое-что, ладно?..

Поняв, что она не вернется, Бобби прокричал через всю комнату:

– Вот видишь, как ты со мной обходишься? Видишь? Да и пошла ты!

Всю обратную дорогу мать молчала. Просто смотрела перед собой, время от времени переводила взгляд на меня, но ничего не говорила. Я не стал к ней приставать с разговорами. Так мы и прибыли на «Метро-Норт» в Испанский Гарлем, на остановку на углу 125-й улицы и Парка.

Когда мы вошли, отец что-то готовил.

– Как съездили? – спросил он по-испански.

Мама, не отвечая, прошла прямиком в спальню и закрылась там. Отец постучал в дверь, спросил, все ли в порядке. Я думал, мама сейчас гаркнет, чтобы ее оставили в покое.

– Все в порядке, – миролюбиво ответила мать через закрытую дверь. – Со мной все в порядке.

Отец взглянул на меня, спрашивая, что стряслось. Я повторил: с ней все в порядке. Отец еще раз спросил, что стряслось. Я сказал: ничего. Отец сжал мое плечо, давая понять, что он мне не верит, но тут услышал, что у него что-то выкипает, и убежал на кухню.

Последняя собака, которую я одолжил у хозяев, еще крутилась у нас в квартире. Я покормил пса, но он отказался есть: отец уже успел накормить его. Я ушел к себе и стал листать книжки, но читать не смог. Я все думал про Пету Понсе и двух голубей, которые стали ангелами и бились за право стать отцом ребенка по имени Усмаиль. Почему я должен верить только в одну историю, думал я? Внутренние небеса огромны, места достанет, чтобы поверить во что угодно. Пета Понсе складывала время и меняла значения и смыслы, позволяя напуганным женщинам обрести покой. Я тоже обрел покой, потому что революция свершилась. Я один хотел, чтобы история Таины имела именно такой смысл.