Тайна

Донья Флорес смеялась, безмерно обрадованная. Она в буквальном смысле протанцевала до шкафа, к которому водила меня Таина, и распахнула его дверцы, как распахивают высокие двери в сад или сокровищницу. Собрание детских инструментов Таины посыпалось на пол. Инструменты засыпали пол, как «Чириос». Лицо доньи Флорес светилось. Но не инструменты Таины ее интересовали. Донья Флорес подтащила стул и сняла старые пластинки – и 45 оборотов, и 33⅓, и ломкие на 78 оборотов. Она была как человек, не евший несколько дней и оказавшийся вдруг перед буфетом: не знает, что выбрать. Саль подошел, чтобы ей помочь. Донья Флорес улыбнулась мне. Я знал: она хочет денег на стереосистему.

Таина громко объявила, что хочет писать. Слегка раскрасневшаяся, она без особого труда подняла свое беременное тело со стула. Улыбнулась мне застенчивой улыбкой и, переваливаясь, направилась на кухню. Там она выпила воды, цапнула недоеденную куриную ножку и ушла в туалет, не закрыв за собой дверь. Она сидела на унитазе, и мочилась, и ела.

Песнь вторая

Я сказал Сальвадору, что не верю.

При всем моем уважении к Пете Понсе или она, или дух ошибались. У меня не было возможности переговорить с Таиной, потому как донья Флорес, сияющая, как подсолнух, сразу после окончания misa выпроводила нас с Сальвадором, желая остаться с Петой Понсе наедине. Я сказал Салю: мы побывали во внешнем космосе и хорошо представляем себе, что там происходит. Но во внутренний мир, где обитают атомы, мы так и не попали. Мы не сможем отправить туда ни астронавтов, ни космический зонд, чтобы узнать, что же находится там, в пустом пространстве. Там, где на внутреннем небосклоне Таины зародилось дитя Усмаиль. Я сказал Салю, что читал: всему есть образец. Даже среди хаоса отдельные части связываются воедино, подчиняясь некоему порядку. Может быть, в теле Таины этот порядок или образец изменились. Изменились в неправильную или, наоборот, правильную сторону. Законы ДНК Таины перестали выполняться или вообще не подлежали выполнению.

Сальвадор ответил, что в таком случае атомы должны обладать чувствами и разумом, что атомы живые и способны мыслить. А это, сказал он, не так. Я ответил: а вдруг такое возможно, я же не знаю. Откуда мы знаем, способна некая сущность мыслить или нет? Камень, рыба, омар, карандаш, сказал я Салю, все они состоят из тех же атомов, что и мы. Из тех же атомов, что и тело Таины. И чтобы все произошло, нужен один, всего один атом-бунтовщик. Но я по глазам Саля видел, что он не хочет говорить об этом. Ему это неважно. Для него, как и для всех остальных, после откровения Петы Понсе дело закрыто.

Тем вечером Сальвадор, прежде чем расстаться со мной на улице, сказал:

– Послушай, papo, если Таина верит, что два ангела бились той ночью за право стать отцом ребенка по имени Усмаиль, то и ладно. – Он положил костлявую руку мне на плечо. – Если ты веришь в революцию, которая свершилась где-то там, в глубинах тела Таины, где живут атомы, то это тоже неплохо. Мир огромен, в нем возможно все, – заключил Саль, и прежде чем длинные ноги понесли его прочь, он прибавил, ласково глядя на меня: – Знаешь, papo, ты мой единственный друг. У меня всегда было мало друзей. Всегда мало друзей. Может, даже ни одного не было. Так что спасибо тебе, papo, спасибо за все.

Тем вечером я вернулся домой не сразу. Я поднялся на лифте на крышу, смотрел на Манхэттен и размышлял, есть ли смысл в том, что я только что услышал и увидел.

И мне было видение.

Я больше не сидел на крыше.

Я гулял в северной части Центрального парка. Городской воздух пах озоном. Пруд был чистым. Дети ловили рыбу возле Центра имени Чарльза Даны. На скамейках и на траве сидели люди всех цветов кожи, из всех стран, африканцы, афроамериканцы, латиноамериканцы из обеих Америк, и все они загорали на солнце. И я видел.

Я видел хрустальный город.

Город света и цвета, в котором нет ничего невозможного. Через центр города тянулся, отделяя западную часть от восточной, зеленый прямоугольник парка. Рядом был ход под землю, где перемещались мужчины и женщины всех цветов кожи, ориентации и уровня дохода. Город окружали четыре пригорода – окружали или составляли вместе с ним единый город из пяти частей. А потом я увидел нас, втроем. Дитя по имени Усмаиль не сидело больше внутри Таины. Сама Таина спала, растянувшись на покрывале на зеленой лужайке. Я лежал рядом. Волосы у Таины рассыпались, тело звало, руки и ноги раскинуты, прелестно тонкие, словно она не знала материнства. Напротив нас дитя Усмаиль, уже подросток, каталось на коньках, хотя стояло лето и никто не катался на коньках по Гарлем-Меер, даже когда пруд зимой покрывался льдом. Таина не просыпалась. Я поднялся и стал смотреть, как изящно и элегантно скользит на коньках Усмаиль. Потом дитя Усмаиль заскользило ко мне. «Важно не то, – заговорило оно, – как я здесь оказалось. Важно, что я здесь. Будешь ли ты заботиться обо мне? Будешь?»