Тайна

Послышался стук в дверь. Я думал, это отец, потому что мама только что скрылась у себя. Но это была мама. Она не плакала, на ней были сережки, которые я ей купил. Лицо мягкое и вежливое – такое выражение она «надевала» только на публику. Мама спросила, можно ли ей присесть ко мне на кровать. Я усмехнулся и ответил:

– Ну да, ты же ее купила.

– Про pa’ Lincoln я всегда говорила не всерьез, – ласково начала она. – Я бы никогда не оставила тебя в больнице. – Я обрадовался, потому что всегда думал, что она на такое способна. – Но если бы я все-таки тебя там оставила, то приезжала бы к тебе каждый день. – Мама знала, о чем говорит, потому что в гневе была способна на все. Боже вас упаси рассердить пуэрториканку.

– Мам, – начал я, но она не дала мне продолжить. И спросила, не грустно ли мне, что у меня никогда не было ни братьев, ни сестер. Я не ответил, потому что мама хотела сказать мне кое-что, чего прежде не говорила.

– Тебе нравится эта девочка. Una madre sabe[160].

– Да, – сказал я. – По-моему, она чем-то похожа на тебя.

– Дети похожи на своих родителей, и если Таина, как и ее мать…

– Талантливая? У Таины есть талант. Она поет, как и ее мать, – сказал я.

– Прекрасно. Но я не это хотела сказать. – Мама хлюпнула носом. – Я знаю Инельду. Она сумасшедшая.

– Мы все сумасшедшие, мама. Весь мир.

Мама крепко сжала губы и кивнула в знак согласия.

– Okay, pero hay locos y hay locos[161], – сказала она, отмежевываясь от того, что она, подобно матери Таины и всему остальному миру, сумасшедшая. – Я тогда не сошла с ума. Я просто хотела помочь подруге. Загладить свою вину, я ведь не поддержала ее, когда она хотела петь. Бросила ее – ради этого… поющего дурака. – Мама взглянула на меня. Мне было грустно, и она знала, что мне грустно, и тоже грустила.

– Но дело не только в этом. – Мама заговорила быстро, словно желая выговориться, пока не передумала. – Я не хотела, чтобы ты ходил вниз, потому что Инельда сделала это. Ella lo hizo. Сделала сразу после Таины. И я пошла с ней, я ее не отговорила. Я пошла с ней. Я знала, куда идти, потому что, tú sabe… – Мама упорно смотрела в пол. – Мы обе выросли… – она сглотнула и начала сразу с середины фразы: – В Пуэрто-Рико было полно женщин, поэтому la operación никогда не считалась чем-то из ряда вон выходящим. – К этому времени слово уже туманом висело в комнате и не рассеивалось в плотной, как кирпич, сырости. – На меня она подействовала не так сильно, как на Инельду. Когда Инельда начала разговаривать сама с собой, я отвела ее к Пете Понсе. Она помогла мне, когда я сделала это, после твоего рождения. – Мама замерла, сидя на моей кровати и глубоко дыша. Она еще не плакала, но я понимал, что до слез осталось недолго. – Я не сказала старейшинам, – выговорила она, и я понял почему: в таком случае ее изгнали бы из общины. Несколько бесконечных секунд мама молчала, глядя на пол, по которому я раскидал грязные носки. – Твой отец, конечно, знает. – Она наконец взглянула мне в глаза. – Я боялась, что будут еще дети, а он не мог удержаться ни на одной работе, я испугалась, понимаешь? После тебя я очень испугалась.

Я знал, что после этого она замкнется в себе. Не было ни нужды, ни смысла пытаться выдавить из нее еще что-нибудь.

– Мам, – сказал я, – все нормально. – И обнял маму. Глаза у нее были мокрыми, а я с трудом говорил, но все было нормально. Ей ничего больше не нужно мне объяснять. – Мама, – прошептал я, – Пета Понсе – на втором этаже.

Песнь четвертая

Таина сидела у нас. Папа хлопотал рядом с ней, ежесекундно спрашивая, удобно ли ей. Не хочет ли она пить. Не хочет ли она есть. Меня радовало, что отец тоже очаровался Таиной, на свой лад. Отец наготовил великолепной еды – и пуэрто-риканской, и эквадорской. Они с Таиной сидели за столом, дожидаясь, когда Пета Понсе, донья Флорес и мама выйдут из ванной, потому что Пета Понсе пожелала, чтобы женщины совещались с духами именно там.

Я сидел рядом с Таиной в гостиной. Последняя собака – я все глаза проглядел, но никак не мог найти объявление о пропаже – радостно лаяла.

Женщины в ванной о чем-то громко шептались.

Мы слышали их неразборчивые речи в глубине квартиры.

Мы втроем – отец, Таина и я – пытались не обращать внимания на происходящее в ванной. Папа – на ломаном английском – спросил Таину, хорошо ли она себя чувствует. Не хочет ли она есть.

– Sí, muchas gracias[162], – ответила она с несвойственной ей учтивостью.

Отец вышел, чтобы принести Таине – и только ей – чего-нибудь; всем остальным предстояло дождаться окончания misa. Таина взяла меня за руку.

– Мне нравилась твоя дебильная история. Дебильная, но симпатичная.

– Какая история? – спросил отец, а потом добавил: – А, про революцию в теле. Да. Claro. – Он кашлянул, потому что так и не поверил в мою историю. Что ж, пусть понимает все, как хочет.

– Я всегда знала, что ты на меня смотришь. – Лицо Таины оказалось совсем близко, и она зашептала мне на ухо: – Но я была не против.

Я словно попал в новый мир.