На сей раз Руш сел в поезд. Ему всегда нравился этот вид транспорта, удобный для чтения. И почему только он не выбрал поезд тогда, в прошлый раз?! В пути можно свободно отдаться мыслям, не рискуя поцарапать машину. Вот теперь у него будет удобный случай посмаковать интригу романа Боланьо. Интереснейший литературный эксперимент, и такой оригинальный! Руш, тонкий знаток немецкой литературы, восхищался горячечным стилем «2666», искусным переплетением множества сюжетов в средоточии этого гигантского проекта, где отдельные истории терялись в лабиринтах повествования[54]
. Мысленно он разделял современных романистов на две команды: в одной были Гарсия Маркес, Борхес и Боланьо, в другой – Кафка, Томас Манн и Музиль. А посредине Гомбрович, который не склонялся ни к тем ни к другим, – его он почитал арбитром. И журналист мечтательно размышлял об этом литературном противостоянии, размечавшем историю века запятыми.Внезапно все показалось ему логичным: да, нужно ехать именно в библиотеку.
Почему же он сам так и не написал ни одного романа? А ведь он пытался, много раз. Исписывал страницу за страницей, и все они были бездарны. А потом он начал судить других писателей – часто весьма строго. И в результате пришел к убеждению, что не нужно публиковать свой опус, будь он даже ровно таким же средненьким, как и все, что ему приходилось читать. Правда, перелистывая некоторые книги, он все-таки иногда спрашивал себя: а почему бы и мне?.. Однако после долгих лет, отмеченных завистью и самоуничижением, Руш вынужден был признать себя побежденным. Судьба обделила его писательским талантом, и это стало для него почти утешением. Теперь он свыкся с гнетущим сознанием своего несовершенства, своей несостоятельности. И может быть, именно поэтому библиотека отвергнутых книг о многом говорила ему. Он, как никто, понимал суть этого акта – отказа.
В тот день в Крозоне дождь лил как из ведра. За его плотной пеленой ничего не было видно, куда ни пойди.
У Руша не хватало денег на такси, и ему пришлось пережидать ливень на вокзале. Он сидел рядом с киоском, торговавшим сэндвичами, и на него поглядывали с подозрением; ему и в голову не приходило, что кое-кто из пассажиров принимает его за бомжа, в основном из-за плаща, местами изношенного до дыр. Сам Руш всегда чувствовал себя уютно в этом одеянии, уподоблявшем своего владельца незаконченному роману. Конечно, его давно следовало сменить; Брижит несколько раз предлагала Рушу купить новый[55]
. Она уверяла его, что это недорого, особенно в сезон распродаж, но все было напрасно, он твердо решил жить и умереть в этой истрепанной хламиде.И вот теперь Брижит его бросила, а он по-прежнему таскает все тот же плащ. Эта мысль показалась ему дикой. Скольких женщин он знал с тех пор, как стал его носить? Он ясно помнил каждую из них и мог перечислить все свои любовные истории последних лет с помощью этой линялой тряпки. Вот встречи с Жюстиной: он отдает плащ гардеробщику в шикарном парижском ресторане; вот поездка в Ирландию с Изабель: там плащ надежно защитил его от ветра; вот, наконец, споры с Брижит по поводу того же плаща. Пока он перебирал в памяти все, что разделил со своим плащом, время шло, и дождь в Крозоне наконец унялся.
Библиотека была недалеко от вокзала, всего в нескольких шагах. По дороге Руш думал об истории, которая привела его сюда. Началось с того, что он собрал сведения об этом странном проекте – библиотеке отвергнутых рукописей. Попутно он кое-что разузнал о Жан-Пьере Гурвеке. И прочел «Аборт» Ричарда Бротигана. Вообще-то, Руш не очень любил американскую литературу. Кроме разве Филипа Рота, единственного писателя, снискавшего его благосклонность. Во времена своей еженедельной хроники он жестоко заклеймил Брета Истона Эллиса, назвав его «самым поверхностным писателем века». «Какая глупость! – покаянно думал он теперь. – Как я мог писать такие нелепости, строить из себя великого критика, щеголять громкими безжалостными эпитетами!» Нет, он не отрекался от самих оценок, но ему стал противен способ их выражения. Иногда его одолевало желание переписать свои статьи. Вот каков он был, этот Руш, безнадежно опоздавший переделать, усовершенствовать себя. То же самое мешало ему в отношениях с людьми: так, ему пришлось оставить при себе монолог, подготовленный для Брижит, который он не сумел произнести в нужный момент. Но сейчас, направляясь к библиотеке, он чувствовал, что наконец-то пришло его время. Он был там, где ему и надлежало быть.
Тем не менее уверенность Руша и на сей раз потерпела крах. Как всегда, между одолевавшим его нетерпением и реальностью пролегла пропасть. Иными словами, библиотека оказалась закрытой, а на двери висела записка: