Тайна архивариуса сыскной полиции

– Бежим!

И мы побежали. Вася смеялся, и я хохотала будто безумная. Широкие улицы, сквозные дворы. Я потеряла единственную летнюю шляпку, волосы рассыпались, и солнце пекло голову. Но, черт возьми, какой ерундой это казалось тогда!

Мы влетели в прохладный подъезд, я передала матери счастливого ребенка. Спустилась к себе и, спиной опираясь о деревянную дверь, позволила себе расплакаться. Один единственный раз.

Пыль скрипела на зубах. Я натаскала себе воды и устроила водные процедуры. Смывая прошлое, смывая пристальный взгляд князя.

Когда в мою дверь постучали, за окном уже было темно. Наверняка Анна прислала Василия с чем-нибудь съестным. Я сбросила с петли металлический крючок и открыла, не спрашивая.

В руках мужчины была моя шляпка.

– Ты потеряла, – сказал Алексей.

Я укрылась пуховым одеялом, но согреться не получалось – меня бил озноб. Как это ни прискорбно, хворь всё-таки свалила меня с ног. Приехал доктор, диагностировал у меня обычную простуду и ушел, оставив лекарства. Алексей присутствовал при осмотре и наверняка бы лично проконтролировал, насколько точно я выполняю рекомендации, но его попросил слуга:

– Вам срочная телеграмма, ваше сиятельство, – сообщил Федор. – Изволите принять?

Милевский озабоченно кивнул и оставил меня. Агриппина принесла бульон, я отправила было девушку обратно на кухню – аппетита не было, но она настояла.

– Алексей Сергеевич велел, чтобы вы съели хотя бы ложку, Мария Михайловна.

Она присела рядом и, поправив подушки за моей спиной, подала мне поднос.

– Я проходила мимо, он так ругался! Вот уж не думала, что благородным известны такие слова, – прыснула она.

– Ругался?

– На телеграмму, – пояснила девушка. – Интересно, это что ж такое ему написали?

Я поднесла ложку ко рту, меня замутило от одного только запаха еды. Я задержала дыхание и, морщась, проглотила её содержимое. Княжескую заботу нельзя не принять, даже если тошнит. С Алексея станется влить мне эту ложку силой.

– Подай мне микстуру, Груша, – попросила я, возвращая служанке поднос.

Мне, безусловно, тоже было интересно, что за известия получил князь. Но не слишком. Боль в горле даже думать мешала. Я отпустила Груню, приняла лекарство и почти сразу провалилась в глубокий сон. Благо, без сновидений.

Проснулась я от прикосновения теплой ладони к влажному лбу. Рубашка прилипла к телу, одеяло сбилось в ногах.

– Жар спал, – сообщил Алексей как будто бы не мне и отошел к окну.

Я села на кровати – это нехитрое действие отняло у меня все имеющиеся силы. На журнальном столике сквозь бархатный абажур тускло светила электрическая лампа. Княжна сидела в кресле, постукивая пальцами по деревянному подлокотнику. На ней был всё тот же костюм, за окном темно, из чего я сделала вывод – вчерашний вечер еще не закончился.

Так зачем же это странное паломничество хозяев в спальню к больной гостье?

– Как ваше самочувствие? – спросила меня женщина.

– Благодарю, прекрасно, – ответила я голосом портового пьяницы и перевела взгляд на князя, сосредоточенный и хмурый как грозовое небо он стоял у окна.

– Нет, это немыслимо! – воскликнула Анастасия Алексеевна и рывком поднялась с кресла. – Куда ты вздумал её забирать?

– В Петербург, – посмотрел на меня Алексей. 

– Уже? – растерялась я.

– Мне нужно вернуться, – пояснил он. – Сейчас же.

– Оставь Марию в Остафьево. Уж не съем я твоего секретаря!

Милевский бросил на меня какой-то больной взгляд. Спина его закаменела.

– Что-то случилось? – я сглотнула невесть откуда взявшийся комок в горле.

– Еще не случилось, – он прикрыл веки.

– Но случится, если ты останешься в Москве! – заметила княжна. – Если государь подпишет соглашение с Италией, если действительно объявит мобилизацию! И это сейчас, когда в столице то и дело вспыхивают протесты! Ты ведь не простишь себе этого!

– Мобилизацию? – я закашлялась.

Алексей подошел ко мне и подал воды.

– … но … зачем?

– Так ведь Босфор,  chéri, – ответила за него Анастасия Алексеевна. – Что нам эти поляки, смешной выигрыш, право слово. Константинополя ведь мы так и не получили.

– О господи… – выдохнула я и, возвращая стакан Милевскому, заметила: – Но ведь для императора это … политическое аутодафе!