Тайна архивариуса сыскной полиции

В дверь постучали. Я застегнула пуговицу на накидке и, повязав сверху расшитый розами шерстяной платок – всё теплее крошечной шляпки, вышла из спальни. Весёлый смех Анастасии Алексеевны служил мне ориентиром. Княжна стояла на крыльце и смеялась шуткам Толстого. Экипаж, еще пустой, ожидал нас внизу. Ни Дмитрия, ни Одоевского на улице не было.

Медовый закат окрашивал озеро в осенние краски. Холодный ветер пускал круги по серой глади. Два белых лебедя склонили друг к другу нежные шеи. Весна.

Завидев меня, Анастасия Алексеевна кивком головы предложила мне подойти. Я взяла женщину под локоть, и мы, спустившись, уселись в коляску. Толстой принял вожжи. Княжна недовольно поджала губы, глядя на меня.

– Вы взяли лекарства? – тихо спросила меня она.

Полагаю, ответ был написан у меня на лице, потому что Анастасия Алексеевна, демонстративно закатив глаза, крикнула:

– Агриппина, положи микстуры Марии Михайловны к моим каплям!

– Сию минуту, – поклонилась на крыльце девушка, побежала обратно в дом, но застыла на пороге.

Одоевский вынес Дмитрия на крыльцо. На руках. Прижимая царевича к груди, будто больного ребенка, он медленно и аккуратно спустился к нам.

– Поставь меня на землю, – тихо, но твердо сказал Дмитрий.

Одоевский упрямо поджал губы, усадил царевича на подушки и устроился рядом, напротив нас с княжной.

Дмитрий протяжно застонал и, открыв прозрачные глаза, улыбнулся:

– Ты пришел за мной, мой жестокий ангел … – резко поджал губы и зло процедил: – сядьте рядом со мной, Мария. Ближе!

Княжна положила мне на локоть теплую ладонь и, чуть подтолкнув, едва слышно шепнула:

– Не спорь.

Одоевский с готовностью уступил мне место. Дмитрий откинулся на подушках и закрыл глаза, забываясь тяжелым сном.

– Едем, – бросил Одоевский Толстому и посмотрел мне в глаза. – Его высочество сказал, вы ангел, Мария. Расскажите нам о небе?

Я сглотнула, боль в горле вернулась, и жар, кажется, снова нарастал.

Нет сил бояться и нет сил лгать.

– И свет во тьме светит, и тьма не объяла его, – хрипло процитировала я строки писания и сбилась, вздрагивая – Дмитрий схватил меня за руку и прижал к щеке мою ладонь.

– Тихо… – посмотрел на меня царевич. – Спите, Мария. Вы ведь хотите спать.

Спать я не хотела, но покорно закрыла глаза и ответила:

– Да. Я хочу спать.

Коляска подпрыгнула на кочке. Я успела досчитать до десяти, прежде чем Дмитрий, наконец, освободил мою ладонь. Царевич молчал, я спрятала руки под полы накидки, так и не открыв глаз. В темноте было страшно, но на свету – страшней.

Княжна негромко переговаривалась с Одоевским. Почему-то по-английски, впрочем, почему бы и нет? Анастасия Алексеевна пошутила, что песочный человек не пожалел нам песка, а потому мы так сладко спим… Действительно, куда уж слаще? Глаза щипало, как будто в них действительно чего-то насыпали. Пожалуй, существуй mr. Sandmen на самом деле, непременно попросила бы его забрать мои сны с собой.

Голова кружилась, и от ярких запахов подступала к горлу тошнота. Я и сама не поняла, спала ли, но когда открыла глаза, сияющими куполами соборов нам кокетливо подмигивала Москва. Взгляд мой застыл на огромном золоченом кресте, и я с трудом сдержала крик, когда щеки моей коснулось чужое дыхание.

– Как вы думаете, Мария, как сильно нужно кричать, чтобы Он услышал? – тихо спросил царевич.

Я облизнула сухие губы.

– Не знаю.

– Не знаете? – хмыкнул Дмитрий. – Знаете, Мария. Вы – знаете. Людей Он слышать не хочет, а значит…

– А значит? – как завороженная повторила я.

– Кричать должен ангел, – доверительно сообщил он мне.

Кричать должен ангел. Желание? Признание? Порождаемый морфием бред?  

Какая разница? Я закрыла веки, позволяя болезни унести страхи.

Яркий свет сквозь высокие окна. Святой лик. Кровавые слезы. Запах мирры. Церковные напевы. Я задыхаюсь, острая боль пронзает руку. В храме не может быть так страшно… 

Сложенный вчетверо лист бумаги и обломок карандаша.

– Рисуй, дитя!

Руки, будто чужие, чертят линии. Абстрактные круги и квадраты, такие же странные, как на модных нынче картинах. Они собираются в родные черты.

– Это ангел, – тихо говорю я. – Видите, как широко он раскинул крылья?

– Да, это ангел, – мужская рука гладит рисунок и забирает перепачканный в крови карандаш. – Ольга Михайловна.

Злой смех, соленые слезы на щеках. Старшая – ангел, а что же младшая?

– У дьявола веселые шутки, как вы думаете, смеется ли над ними господь?