Тайна архивариуса сыскной полиции

Граф не вызывал опасений, не давил властностью как Дмитрий, не был породист как Одоевский. Стройный, круглолицый, даже немного женственный, он вызывал ассоциации со щенком спаниеля. Только щенок этот при желании мог откусить тебе руку. 

Пятый. Незаметный, неизменно улыбающийся. Чеширский кот.

– Поделитесь? – произнесла я.

Я не помнила его среди гостей отца. Не помнила, чтобы мы виделись у кого-то другого, в той, прежней жизни. Совершенно точно не встречала я его и в Департаменте. Пожалуй, его ответ был интересен мне.

– Я видел вас на фотокарточках.

– Фотокарточках? – я нахмурилась.

– Да. Фотокарточках. Я дружен с Николаем Денских. Ваша фотография до сих пор стоит в гостевой комнате. Еще с тех самых времен, когда спальню эту занимала его сестра.

– Вы наблюдательны, граф, – заметила я.

– Нет, – небрежно отмахнулся он. – Это целая драма. Городской особняк Денских два года назад перешел к Николя. Он рассорился с сестрой, и отказался пускать её в дом. Личные вещи он отправил Анастасии с посыльным. Фотография оказалась забыта на той самой тумбочке.

– Действительно. Драма, – я кивнула.

Значит, увлечение Насти не нашло поддержки у брата… а ведь они были близки.

– Нет, драма не в этом, – тихо хохотнул Толстой. – Она стучала брату в окно, требуя вернуть это фото. Я как раз гостил у Николя, и скажу я вам, это было достойно кино!  

– Могу представить, – сухо заметила я.

Ту фотографию я делала в ателье. Так распорядился Алексей. Родители, конечно, не смели перечить. Почему фотограф сделал два кадра? Наверное, случайно. И Настя, которая была тогда со мной, попросила подарить ей одну.

– Ты тут такая хмурая, – заметила она, – вложу в книжку по вязанию.

– Зачем? – удивилась я.

Она нежно провела по моему изображению, зажмурилась и ответила:

– Стану я лениться, отложу недовязанный носок, а ты на меня сурово посмотришь, мол, Настя, как тебе не стыдно? И я довяжу.

– Железно, – согласилась с озвученным доводом и попросила у фотографа перо.

«Любимой Настеньке, на добрую память», – надписала я на обороте. Поставила год, размашисто расписалась. Настя кивнула, а потом ненадолго замерла, читая подпись.

– Что-то не так? – спросила я, кутаясь в мамин платок.

– Всё, – сглотнула она и, будто опомнившись, крепко обняла меня.

Глаза её сияли, я потянулась поцеловать её в щеку, а Настя, вероятно, решила сделать то же самое. Но наши губы встретились случайно, и я хихикнула, вытирая рукой рот.

 – Всё так… – тихо повторила Денских.

Взгляд её потух.

Я прислушалась к разговору. Одоевский выражал недовольство хронической нехваткой квалифицированной рабочей силы и отсутствие в связи с этим возможности поставлять в Европу готовую продукцию. Эмоциональная речь его не была абстрактной, он делился собственным опытом. Все выписанные им иностранные специалисты не спешили делиться знаниями, а дорогостоящая линия, которая была приобретена совсем недавно, постоянно ломалась и за счет обслуживания становилась еще более дорогой.

Я потерла воспаленные глаза и с тоской подумала о дамской комнате. Пожалуй, чая было слишком много. Полезно при простуде, и неудобно для вынужденного мириться с ограничениями мочевого пузыря. Нет, не смешно. И никто не смеется. До чувства юмора Алисы, как и до её неудобства, хозяину этой норы дела нет.      

– Три пятнадцать, – заметил Толстой. – Идемте спать?

Анастасия Алексеевна прикрыла ладошкой рот, вполне достоверно изображая зевок. Дмитрий поставил на стол бокал с водой, посмотрел на графа исподлобья и задумчиво повторил:

– Спать, говоришь? Ну что ж, иди.

Толстой подобрался. Я ошиблась, предполагая окружению его высочества ведущие роли. Нет, они не няньки и не друзья. Высокородные и живые солдатики государева сына.    

– Хотите спать, Мария? – мягко спросил меня Дмитрий. – Я провожу вас, а вы расскажете мне сказку. Перед сном.