Тайна древнего замка

Раймунд был рад этому. Он заявил мне, что каждый прожитый мальцом год приносит нам по четыре золотых, потому что всякий раз он оставлял себе по золотому. Он говорил: «Пять лет — и у нас будет двадцать золотых, мы сможем выкупить себя из крепостничества! Мы купим себе домик и проживем еще пару лет спокойно». Старый дурак! Думает на столько шагов вперед, на сколько плюет. Во-первых, объяснила я ему при помощи жестов, мы можем брать деньги и в том случае, если Орендель будет мертв, потому что графине вовсе не обязательно знать об этом. А во-вторых, придется как-то объяснять графу Агапету, как мы получили эти двадцать золотых. Все может открыться, и тогда мы очутимся в мрачной сырой темнице, по сравнению с которой сарай Оренделя покажется королевским дворцом. Тогда Раймунд спросил: «Но зачем нам вообще оставлять его в живых, если мы все равно получим деньги? Почему бы нам просто не убить его?» Видимо, его заинтересовало только первое из моих возражений. Большинство вопросов, которые задает этот дурак, не стоят и ломаного гроша, но иногда — очень, очень редко — мой старик говорит что-то стоящее. И это был хороший вопрос. До этого мне в голову не приходила мысль о том, что можно убить Оренделя. По крайней мере собственными руками. Одно дело запереть кого-то в сарае и ждать, пока январские холода сделают свое дело, но совсем другое — взять в руки веревку, нож или дубину… Да, другое. Я знаю, о чем говорю.

Раймунд уладил бы это за меня. Пару раз я видела, как мой муж отрубает головы уткам, как разделывает форель. Он не просто выполняет свою работу, старик еще и получает от этого удовольствие. Пускай убийство человека — это нечто большее, чем перерезание глотки птице, но я уверена, что Раймунд справился бы, дойди до этого дело.

Так почему же мы не убили Оренделя тем апрельским днем после первой его зимы в заточении? Почему мы не убили мальчишку, когда Раймунд задал этот вопрос? Мне достаточно было бы кивнуть головой. И я кивнула бы, не сомневайтесь, если бы это не противоречило моим изначальным намерениям. Я никогда не хотела вредить Оренделю, речь шла о том, чтобы причинить боль графине, а пока малец был жив, я не могла исполнить свое желание. Более того, графиня испытывала жгучую радость, читая письма, которые я писала ей от имени Оренделя. Она верила в то, что ее сыну живется прекрасно, и это делало ее счастливой. Я не могла написать ей правду, не навредив самой себе, а ложь была бальзамом для души моего заклятого врага. Я очутилась в ловушке, из которой меня освободила бы лишь смерть Оренделя, кто бы ни убил его — Раймунд или матушка-зима.

Так почему же я не кивнула? Потому что я уже увидела упрямство и горечь на лице Оренделя. И это навело меня на другие мысли. Я могла бы завоевать сердце этого мальчика, отнять его у графини и воспитать его так, как мне самой захочется. Я превратила бы его в свое подобие, и все это с одной только целью — показать графине, кем стал ее сын и насколько он ненавидит мать.

Этот новый план вдохновлял меня намного больше, чем старый, в первую очередь потому, что это причинит Клэр боль ужаснее, чем смерть Оренделя. Легче пережить утрату, если человек умер, чем если ты потерял его из-за ненависти в его сердце. Можно научиться жить со своим горем, но если ты знаешь, что тот, кого ты любишь, презирает тебя, то мысли об этом каждый день вновь и вновь приходят тебе в голову, они пронзают твое сердце, разрывают душу, они оставляют в тебе мучительную, а главное, незаживающую рану. Ничто в мире не утешит тебя, ничто не позволит простить себе величайшую ошибку в своей жизни, если именно эта ошибка и привела к тому, что ты сама разрушила то, что любишь. Взглянув в глаза Оренделя, я поняла, что мне удастся переделать его так, как я хочу. Конечно, мне пришлось заплатить за это высокую цену — моя месть откладывалась. Мне нужно было ждать. Скрепя сердце, я уплатила этот залог.

После того апрельского вечера шесть с половиной лет назад я начала заботиться об Оренделе, я изображала добрую кормилицу, я подливала ему чистого вина правды, отравленного ядом с моей кухни. Я изменила свое мнение по поводу писем от его матери и стала передавать Оренделю послания от графини, вот только выходили эти послания из-под моего пера. Орендель жаловался на то, что живет в невыносимых условиях, а «графиня» отвечала ему, что не следует капризничать, ведь она, в конце концов, спасла его от войны. Орендель писал, что предпочел бы уйти в монастырь, а не жить в курятнике, а «графиня» отвечала, мол, ей важно было преподать урок этому самовлюбленному тирану, его отцу, что не всегда можно добиться своего.