Тайна двойного убийства

Я знала, о чем думала адвокат Волкова. Сейчас она развернет защиту, откроет новый фронт. Сейчас. А надо бы раньше. Если бы адвокат допущен был к делу раньше, во время следствия и имел право не только заявлять бумажные ходатайства, легко и бесконтрольно отклоняемые следователями! Такие новости, что мы получили сегодня, были бы исключены. Но это если бы да кабы. Пока что следователь Иванов, не утруждая себя, легко и просто отмел все, что, по его разумению, не годилось версии об убийстве из хулиганских побуждений. Вот так, запросто отмел, словно не стояла за этим чужая жизнь.

Волкова вопросов к Перевалову не имела, зато, опередив меня, задала Реутову исключительной важности вопрос:

— Потерпевший Реутов, вам знаком этот предмет?

Я замерла в ожидании, и Волкова тоже заметно волновалась. Многое зависело от того, что скажет сейчас Реутов. А он медлил. Поднялся, как и прежде, рывками, словно по частям, и молчал, не отвечая. Ни да, ни нет.

И в это самое время в зале вдруг встал парень в сером пальто. Встал и сказал уверенно и веско:

— Говори!

Реутов оглянулся, дернулся, а мне пришлось наводить порядок:

— Гражданин, вы мешаете суду работать. Кто вы такой, назовитесь.

— Воронько, — ответил парень так же спокойно, — я прошу суд допросить меня в качестве свидетеля. Я расскажу про Аркадия и про Реутова тоже.

— Но вы же находились в зале! Свидетелям не положено быть в зале. И потом, допрос еще не закончен, допрашивается свидетель Перевалов и…

— Хорошо, — сказал он, не дослушав, — я подожду в коридоре. — И уже от двери снова сказал: "Говори, Пашка!"

Все взгляды обратились на Реутова и он, наконец, выдавил:

— Да.

— Что "да”? — уточнила я.

— Знакомый кастет. Он принадлежал Алику. Шишкову.

— Чушь, чушь собачья! Это неправда! — выкрикнула мать Шишкова. — Как не стыдно валить все на мертвого!

Конечно, он не защитится, не может сказать, — она зарыдала, схватилась за грудь, дама за ее спиной открыла сумочку, достала пузырек. Остро запахло лекарством…

Пришлось объявить перерыв.

Нет, все это не проходит даром. Такой поворот дела. Я пришла в кабинет измочаленная совершенно. В двух словах рассказала коллегам о случившемся, о показаниях Перевалова, о кастете.

— Знаешь, — посоветовала Алевтина Георгиевна, — назначай сейчас сразу все экспертизы и передохни. Да, Игорю позвони, — спохватилась она, — что-то он беспокоился с квартирой.

Ах, еще квартира. Я уже начисто забыла об этих заботах за событиями в судебном зале.

Игорь был озабочен и немногословен:

— Наташа, там у нас плита почти совсем не работает. Удивляюсь, как они жили! Я зашел в ЖЭК, оставил заявление, пусть заменяют.

— Хорошо-хорошо, — рассеянно согласилась я.

Игорь уловил мое состояние, сочувственно спросил:

— Трудно?

— Очень! — призналась я мужу и вздохнула, — по существу, расследую дело и такое открывается, такое…

Я чувствовала просто физическую усталость. Даже ноги мозжило, словно трудный какой-то путь пришлось мне пройти. Бег с препятствиями, усмехнулась я.

Конечно, эти препятствия одолимы, но, Боже мой, сколько же требуют сил. Сколько сил и нервов! Самое обидное, что созданы они искусственно, недобросовестными руками.

Ну, Иванов! Как бы ни решилось дело, не миновать тебе частного определения, следователь Иванов. Представить страшно: будь Перевалов потрусливей, считай он свою хату с краю, не сохрани, не принеси этот злосчастный кастет!

Когда же, наконец, решится вопрос со следствием? Передали бы в одни руки, да под прокурорский надзор. Не такой, как сейчас, настоящий. Чтоб не мундир защищал, а истину, истину, только ее, необходимую всем!

Ведь судьбы решаем, человеческие судьбы. Жизнью чужой распоряжаемся, нельзя же быть равнодушными. Вспомнились напутственные слова Валерии Николаевны при передаче дела Сумина. Прямо она не сказала, нет, для этого у нее достало и опыта и ума. Но то многозначительное молчание, последовавшее за словами о несложности дела, об исключительной тяжести последствий, о хулиганском мотиве… То молчание обещало Сумину смерть! Ни больше, ни меньше. Смерть. Исключительную меру наказания подготавливала моя начальница убийце Сумину Юрию Васильевичу. Исключительную…

Странное у меня к ней отношение, к этой исключительной. Вот не работай я следователем, да не насмотрись на иные дела рук человеческих, да не наслушайся плача горького и не помни людского страдания…

Но и тот не могу забыть случай, когда от страшного, нечеловеческого воя замерло вначале все в нашем суровом здании, а потом, выбежав в коридор, я увидела и бросилась поднимать старуху, бившуюся головой о каменные лестничные ступени. Мы завели ее в нашу "хомутарку”, отпоили водой и валерьянкой, и она, едва придя в себя, трясущимися руками доставала и показывала нам старые фотографии, плохие любительские снимки, где оставался жить вихрастый мальчишка с веселыми глазами.