Тайна Эвелин

Пип знала об Эвелин немного, только то, что можно было почерпнуть из дневника, но сердце за нее все равно болело. Она вспоминала бледное лицо, смотревшее на нее из окна второго этажа. В дневнике Эвелин представала бодрой, полной жизни. Трудно был совместить два эти образа.

И тут Пип вспомнила еще кое-что, сказанное Джезом. Ходил, дескать, слух, что одна сестра убила другую, но это, если верить газете, было выдумкой. Так, местные сплетни, фантазии школьников, любящих пугать друг друга. Тем не менее об этом было интересно поразмыслить.

– Ну как, нашли то, что искали? – раздался голос. Пип вздрогнула и машинально выключила аппарат. Страница с заметкой погасла.

Она подняла голову и увидела мистера Ланкастера с его неизменной доброжелательной улыбкой. Скрывать свое занятие у Пип не было причин, и все же что-то заставило ее соблюсти осторожность. Это была ее заветная тема, лучше было до поры до времени о ней не распространяться.

– Нашла, спасибо, – ответила она, извлекла из аппарата картридж и вернула его в контейнер.

– Отлично. – Ланкастер не стал любопытствовать, что она читала. – Надеюсь еще увидеть вас здесь. Вы сейчас живете у родителей?

Пип внутренне подобралась, но сохранила на лице улыбку.

– Скоро, не знаю только, когда точно, я вернусь в Лондон.

Он кивнул, как будто это было хорошее известие, и отошел к полкам. Пип закинула на плечо сумочку и аккуратно отнесла контейнер на стойку. Скорое возвращение в Лондон? Она не знала, получится ли это; пока что ей хотелось оставаться в Саутволде. У нее еще были здесь дела.

29

В тот вечер Пип дочитала дневник. Это было душераздирающее чтение. Без Скарлетт, солнышка, озарявшего ее жизнь, Эвелин окончательно стала отшельницей. Ушли в прошлое веселые рассказы об их забавах, не стало подробных пересказов потешного детского лепета. Из мира Эвелин ушла былая пестрота, он стал скучным, черно-белым, она перестала жить, ограничиваясь минимумом действий, поддерживавших существование. Каждое ее слово сочилось болью.

2 сентября, пятница

Не знаю, как жить дальше. Каждый вдох дается через силу. Сомневаюсь, что есть смысл пытаться дышать. Перестану дышать – и что? После ухода моего прекрасного дитя все лишилось смысла. Раньше я не знала, что бывает такая острая боль. Люди болтают о разрывающемся сердце; я считала это фигурой речи. Но теперь понимаю: это физическая боль. Такое чувство, что мне в грудь, между ребер, всадили клинок. Вся я – комок боли. Не могу спать: стоит закрыть глаза, как я вижу маленький гроб. Не могу есть: выворачивает от одной мысли о пище. Если все же засыпаю, то в первое мгновение после пробуждения все кажется нормальным: вот сейчас зайду к ней в комнату, и она поприветствует меня из своей постельки смехом. А потом вспоминаю.

Пип не могла читать без слез. Дневник вернул ей способность чувствовать, и теперь этому не было конца. Она рыдала без перерыва, проливая слезы, копившиеся долгие месяцы. Слезы не только по Скарлетт и по Эвелин, но и по себе самой.

Параллели между ней и Эвелин невозможно было игнорировать. У обеих в одну роковую секунду вся жизнь пошла под откос. Обе жили, не догадываясь, что их ждет, пока на них не обрушилась неведомая сила, все безвозвратно переломав.

Но теперь Пип начинала замечать и некоторые различия. Под колесами ее машины погиб мальчик, отрицать это было невозможно, но, как ни сжирало ее день и ночь чувство вины, она знала, что объективно она не повинна в случившемся. Этого никто не оспаривал: ни свидетели, ни полиция, ни коронер. Произошла чудовищная случайность. Никто не смог бы это предотвратить, кроме самого мальчика.

Что же касается гибели Скарлетт, то, побывав в библиотеке, Пип взглянула на эту трагедию по-другому. Ребенок остался один достаточно надолго, чтобы выбраться из дома и очутиться у соседского пруда. Когда речь идет о трехлетке, вину приходится возлагать на тех, кто за ней не уследил. Да, это тоже была чудовищная случайность, но ее можно было предотвратить: хватило бы обыкновенного родительского присмотра. Пип трудно было не увидеть здесь просчет самой Эвелин. Мать ребенка была единственной, кто нес за него ответственность. Часть вины лежала на ней.