Тайна голландских изразцов

Они с Машей еще ни о чем не договорились, но главное он понял: что на сей раз не ошибся. Эта бывшая оперша была именно тем, кто ему нужен. Та же смелость, которая отличала Марину в ее брачных похождениях, была свойственна и Каравай, но в данном случае – только ее интеллекту, заточенному, как опасная бритва его деда. «С такой, как она, не страшно пуститься в авантюру сквозь столетья», – думал он, скатываясь от радости в чуть возвышенный «штиль» и легким шагом направляяясь в сторону своего дома. И если есть хоть малейший шанс узнать, вокруг какого такого сокровища играют те самые дети, она его использует. Правда, неясным оставался вопрос с убийствами, но прораб Збигнев, хоть и не был похож на человека в депрессии, вполне мог покончить жизнь самоубийством: Бельгия по числу суицидов была чуть ли не первой страной в Европе. Что же касается антиквара и пожара, то пожар не значит поджог, говорил он себе успокаивающе, думая, как представит это дело Маше. Ее нужно отвлечь от этих смертей, чтобы она снова взялась за изразцы. Пусть полицейские занимаются гибелью в огне, а они…

И тут он втянул носом воздух, и в первую секунду ему показалось, что реальность нашла точку соприкосновения с мыслями, теснящимися в его голове, – в воздухе пахло гарью. Шарниров поднял глаза: в небе, в той стороне, где находился его бывший дом, висел густой серый дым. Он услышал крики, еще далекий, но быстро приближающийся звук пожарной сирены. И тогда он побежал – осталось всего-то метров триста до перекрестка, откуда открывался вид на широкий зеленый газон, за которым стояло современное, ничем не примечательное здание, где жили его жена и свояченица. Но еще не добежав, он согнулся от боли и закашлялся: у него резко закололо в боку и запершило в горле, слезы поднялись к глазам – он понял, что случилось непоправимое. Он заигрался, заигрался в прятки с играющими детьми и – упустил самое важное. Он добрался до перекрестка и остановился, тяжело дыша и держась рукой за ноющий от бега бок. Из окон его дома широким шматом вырывалось пламя, будто ему было тесно в их маленькой квартирке. Дым, ставший черным, жутким, тяжелыми густыми клубами поднимался в небо. Шарниров рванул к своей парадной, но вход был заблокирован. Кто-то, может, сосед, подошел, чтобы объяснить, что это для его же безопасности. Но Шарниров ударил его кулаком в грудь и снова начал в полном беспамятстве тянуть на себя дверь. В этот момент уже прибыли пожарные, и его под белы руки отвели на другую сторону улицы, говоря что-то успокаивающее на смеси французского и фламандского, потому как было неясно, какой из двух языков понимает этот безумец. А он не понимал никакого, а только смотрел на окна, в которые теперь щедрой струей лилась пена из пожарных брандспойтов. Улица была перекрыта, людей отвели за ограждение. Он сидел прямо на сырой земле, обхватив голову руками. Крики, треск, шипение огня – страшный шум пожара доносился до него словно из глухого тумана. Он ждал. Ждал, когда, поднявшись в квартиру, они вынесут оттуда тело. Или два. Он говорил себе, что Марина не так часто вечерами бывает дома, что у нее – наверняка же! – уже с кем-то назначено свидание! То, что доставляло раньше такую боль, сейчас оказалось единственной надеждой. Наконец из двери вышли пожарные с носилками в руках и понесли их в сторону машины «Скорой помощи». На носилках лежал закрытый наглухо мешок, что могло означать только то, что ни «Скорая», ни какая-либо другая помощь пострадавшему уже не нужна. Он рванулся вперед, перескочив через ограждение с криком: «Это моя жена! Это моя жена!» Кто-то в белом халате, вылезший из «Скорой помощи», попытался взять его за руку, но он вырвался и, подбежав к носилкам, дернул вниз молнию на мешке. Он приоткрыл всего-то десять сантиметров… Ничего ужаснее ему видеть в жизни не приходилось. Сглотнув, он попытался понять: которая из двух? И вдруг, глухо охнув, закрыл глаза. Он узнал в расплавленном куске пластмассы на страшном обугленном черепе красную заколку со стразами, которой она подкалывала свою гриву дома, чтобы волосы не лезли в глаза. Заколки, помнится, вечно не хватало на эту густую роскошь, и одна или две темные пряди всегда выскальзывали из узла на затылке, струились вдоль молочно-белой шеи. Молочно-белой шеи…

– Марина, – прошептал он и медленно стал оседать прямо на руки успевшему подбежать доктору.

Но за секунду до того, как провалиться в блаженное небытие, он увидел в толпе, собравшейся поглазеть на пожар, его лицо. И все понял.

Маша

Зазвенел телефон, и Маша оторвалась от своих записей.

– Мария? – Голос в трубке, глухой, испуганный, был ей не знаком.

– Да, – осторожно подтвердила она.

– Это Шарниров. Ничего не говорите, просто слушайте. Я звоню вам из больницы.

– Что?..