Тайна исповеди

Свежеиспеченных шахтеров поселили в роскошный барак: двуспальные кровати с матрасами, набитыми соломой, а в середине — большая железная печка! Это казалось просто люксом. Кроме жилых корпусов, в лагере были кухня, душевая и сортирный барак. А после построили еще столовую и церковь, то есть церковный барак. Скажите пожалуйста! Церковный барак! Впрочем, это вместо красного уголка и ленинской комнаты, что тут особенного. Духовность — куда, сцуко, без нее?

В шахте рядом с пленными работали вольные, бельгийцы, в основном валлоны. А еще — поляки. И итальянцы, старые, которые тут обосновались еще до войны, — и молодые, которые сбежали от безработицы на родине. Еще были мадьяры, которые воевали на немецкой стороне и домой ехать боялись, — там же соцлагерь, коммунисты отправят в Сибирь!

Бельгийцы, спустившись в шахту и ожидая наряда, вели роскошную жизнь: пили кофе из жестяных фляжек и жевали табак — курить же нельзя в шахте. Зеки только облизывались.

Такие подробности, если кому интересно: работали на глубине 222 метра, пласт был мощностью от полуметра до 1,20 и шел под уклоном градусов 45, — запомнил Райнер. Его напарника поляка звали Йозефом, тот знал немного по-немецки, поскольку до Бельгии добывал уголек в Рурбассе. Был он, похоже, троцкист, судя по его высказываниям.

В обед (в ночную смену рабочий полднем считалась полночь) вольные всё же угощали зеков, которым нечего было принести с собой: отламывали по куску от своих бутербродов — белый хлеб с маргарином. И разрешали сделать глоток из фляги с кофе. Райнер отметил, что под землей была какая-никакая рабочая солидарность, а вот на поверхности — иначе: так бушевала мелкобуржуазная стихия. В ответ на пролетарскую заботу немцы пахали на совесть. Впрочем, это им вообще свойственно.

А вот молодые итальянцы при всякой возможности сачковали. Половина их после первой же смены сбежала на родину. Что вы хотите — у них дома средиземноморская нега, o sole mio, а тут надо лезть в мрачные подземелья!

Работал Райнер в проходке. Бил пневматическим перфоратором скважины, то есть шпуры, глубиной полтора метра и диаметром 4 см. (Студентом я сам не раз брал в руки перфоратор, когда подрабатывал на стройке, о чем вспоминаю, приезжая мимо одного высотного офиса на «Войковской», — да и после в шабашках.) На этом инструменте еще был поддув, который убирал из шпура пыль, и она стояла столбом так, что даже с лампой ничего нельзя было рассмотреть. Нос забивался этой толченой дрянью, и она попадала в легкие. Но это не помешало Райнеру дожить до наших дней и прекрасно себя чувствовать.

Хочешь не хочешь, а приходилось делать перерывы и ждать, пока пыль эта рассеется. Паузы приходились очень кстати: можно было отхаркаться.

В пробуренную скважину забивали пару-тройку динамитных шашек, в последнюю вставляли запал, заклеивали дырку глиной — так, чтоб только проволочка торчала наружу. Глина была сухая, для герметичности полагалось ее размочить и замесить, но воды не было, а кофе жалко, ну и обходились мочой. Дальше взрывник приводил в действие свою адскую машинку, подсоединенную к запалу той самой проволочкой — и взрыв, как положено, крошил породу. Потом проверяли, не осталось ли где несработавших шашек, и ставили крепь, чтоб так называемая кровля не обрушилась. А она могла! Все внимательно прислушивались, не потрескивает что в толще над головой.

После укладывали рельсы, подгоняли по ним вагонетки, грузили породу — и подавали к стволу. Самое неприятное — когда вагонетка забурится, то есть сойдет с рельсов. Тогда ее деревянными брусьями ставили на место, со страшными усилиями. Вот, состоял человек при зенитке, интеллектуальное, казалось бы, занятие, — и на тебе, жизнь загнала его в шахту, и корячься там на голодном пайке: за всю смену — два бутерброда с маргарином.

Йозеф, напарник, на первых порах шпынял Райнера — тот и правда поначалу не соображал, помощник из него был неважнецкий, — орал: «Пшя крев, ну для чего ты вообще родился?» Этот вопрос занимал и самого обруганного, солдата разбитой армии, который отбывал срок на настоящей, без преувеличения, каторге.

Горный мастер, бельгиец, кричал на Райнера по-своему, тот до сих пор помнит те французские проклятия: «Non dit dieu! Milliarde dieux! Merde!» Хотя, скорей всего, первый возглас был «Dieux de Dieux!», то есть, грубо говоря, «Черт возьми!». А дальше по тексту всё правильно. Мастер звал длинного Райнера Grand, а сам бельгиец был коротышка.

В новогоднюю ночь 1946/47 этот мастер в обеденный перерыв, то есть в полночь, пришел не с руганью, но с поздравлением: «Bonne annee, Josef! Bonne annee, Grand!» Впрочем, бельгийцы не очень тогда уважали не то что Новый год, а и вовсе даже Рождество. Им, по крайней мере подземным работникам, был ближе праздник Sainte Barbe, она же Santa Barbara — покровительница и артиллеристов, и шахтеров. Райнеру его шеф советовал остаться в Бельгии, пугал: кто возвращается в совецкую оккупационную зону, тех сразу отправляют на Колыму.