Тайна исповеди

Марлис училась на переводчицу с разных языков и не упускала случая в них попрактиковаться. Кругом было полно иностранцев, таких, как я, но она больше тянулась к неграм, они болтали на колонизаторских языках, которые были для нее актуальны, диплом же защищать. Не с болгарами же ей было проводить время, в самом деле.

Да, попервах это тянуло не более чем на проходную историю. А потом меня переклинило. Простая, казалось бы, немка, веселая и легкомысленная, стала для меня сверхценностью. Ну на то и молодость. Какие-то страсти, ссоры, выяснение отношений — в таком духе. Куда подевались былые легкость и безмятежность? Да и черт с ними. Зато появился накал страстей! И — иллюзия, что дышишь полной грудью.

Мы с ней всё больше времени проводили вместе.

Как-то — дело было в Восточном Берлине — мы ужинали с ней в компании афропортугальцев, упражняясь в языках, и один говорит:

— А поехали в кабак!

— Который?

— Не знаю, какой адрес, но я найду. Помню, как идти от метро.

— А че туда тащиться-то?

— Там вкусно и дешево.

Он хотел как-то подробней объяснить, но, поскольку приехал недавно, то говорил тяжело и выражался путано. Махнул рукой — типа сойдет, и так же понятно, да?

Мы тронулись в путь, проехали пару остановок на метро, вышли — и он потащил нас в известном одному ему направлении. И дотянул компанию до Checkpoint Charlie и махнул рукой за него, вдаль. Доставая из кармана паспорт.

— Ты идиот? — спросила Марлис/Велосипед.

— Ну что значит — идиот? Почему вдруг?

— Да как же мы пройдем?

— Очень просто. Надо показать паспорт — и вперед…

— Ты че несешь?

— Да нет же проблем. Вот смотрите!

Он на наших глазах пересек границу миров, первого и второго, будучи родом из третьего и не понимая ваще, как устроена наша жизнь. Мы махнули на него рукой, развернулись и ушли вглубь своего восточного лагеря. Он, кажется, обиделся, решил, что мы просто смеемся над ним, как дураки.

Вроде он после всё же понял — что-то, как-то.

В ГДР было замечательное, фантастическое отношение к черным. Люди делали вид, что не замечают цвета кожи, вроде как им это без разницы. Девчонки таращились на этих жгучих красавцев и с удовольствием их пробовали. Родители боялись пасть открыть.

— А, так вы нацисты, что ли? Хотите нам про расовую теорию рассказать? — могли их запросто спросить. После мрачной истории с евреями немцы боялись собственной тени и дули на воду. И так получилось, что в страну привезли тыщи черных красавцев из Африки, они вкалывали на стройках и на заводах. К страшному удивлению этих гастарбайтеров, у них наладилась богатая и веселая личная жизнь, причем даром и без усилий. Девчонки там считались взрослыми с 14 лет, и они имели право веселиться по полной. Ну а че, свободная социалистическая страна.

Велосипед усиленно позанималась с африканцами языком. Ее португальский стал живей и богаче уже через месяц моих наблюдений. Я завидовал ее стремительному прогрессу.

Я как совецкий провинциал думал, что я у Велосипед в койке один такой. Как расист — по крайней мере, тогда я расистом был, но таким либеральным, политкорректным, вегетарианским, не опасным — я не мог себе представить, что белая симпатяга, ну ладно, пусть даже с прыщами на физии, да — сможет вдруг с негром! Взять его за живое и вообще! Но вот… Страшную эту тайну она раскрыла мне между делом, к слову, смеясь. Рассказывая мне историю про подружку, которая вышла за африканца и свалила с ним куда-то в дикую страну. С другом ее красавца Джо.

— Какого такого Джо?

— Ну какого, да того самого. Моего.

— Твоего? Я не знал, что он твой. Ты не говорила.

— Да ладно! Чего тут еще говорить. Ты видел, как мы танцевали?

— Ну, танцевали…

— Всё же сразу видно, из танца.

— Но при чем тут танцы.

— Дурачок. Он лучший из черных, а я их, поверь, немало перепробовала!

— Из черных? Перепробовала? — спросил я севшим голосом. Для меня это было как-то неожиданно. Больно. Я страдал страшно. Такое состояние у боксеров называется — groggy.

— Белые пресноваты, сам знаешь. И бледноваты, хахаха!

— Значит, это не лингвистика была с ними у тебя? — Я был оскорблен в лучших чувствах. Она была, конечно, преступницей. И вполне заслуживала смертной казни.

— Ну так одно другому не мешает. Лингвистика! И она тоже, само собой.

Она глянула на мое убитой лицо. Меня накрыло горе.

— Ой, прости, русо туристо облико морале! Не хотела тебя обидеть. Какие вы смешные, русские. Черт знает что у вас в голове. А уже ж не каменный век на дворе!

(Меркель была тогда студенткой, решений за всю страну еще не принимала, но вот эта тема, что все-все равны и что чужие не хуже своих — пробила ей мозг, точно, еще в ГДР.)