Тайна исповеди

Я готов был поспешить в ад, но только в свой, такой, каким его видел я. Торопиться в чужой — не было резона. Обычно, то есть часто, люди возвращают билет на почве несчастной любви. Которая тоже как раз тогда имела место, но не волновала меня уж прям чтоб ах. Ну, ужас, но не ужас-ужас. Просто жизнь дала трещину, не более того. Не было чувства, что это конец света! Не впервой, — думал я, — выкарабкаюсь! А так, конечно, все сопли-вопли, как положено…

А вот внезапно оборванная дружба, в юности — это другое. Как будто половина меня уничтожена, и я стал одиноким сиамским близнецом. Мне приоткрылись какие-то темные глубины, в которые страшно было заглядывать, оттуда несло горящей серой, той, какая спалила преступные города… Их жителей в старые времена не украшали флердоранжем и уж тем более не венчали, но это — дело прошлое, его уж не вернешь.

Вдобавок ко всему я стал безработным и впал в унизительную нищету. Документы мои почти все, смешно сказать, понимаю, как глупо это звучит — по случайности сгорели в сарае у подружки. Одно цеплялось за другое, другое — за третье, и никакого просвета не видно было. К тому же поиски выхода требовали энергии, которой мне в те дни редко хватало даже на то, чтоб встать с дивана, точнее с раскладушки. Но самое главное в жизни, про что я тогда еще начал догадываться, — это не здоровье, и не везение, и не ум, и не деньги, а совсем другая штука. Которую нельзя измерить и пощупать. Называется она — интерес к жизни. Без этого ничего не работает и не считается. Ни-че-го. А как раз интереса-то и не было. Я с облегчением и, как думал тогда, с последней радостью думал, что всё можно решить, все мои проблемы, причем окончательно — одним рыпом. (Слово «рып», кажется, из суржика.) Сдерживало меня вот как раз то, что вместо Димона я встречу там одних только чужих.

Из-за этого страха я и остался жить.

Страх — это то, что может спасти, когда уже не на что надеяться.

… Там, на берегу, у того теплого ночного моря, кроме Димона с его подружкой была еще одна девица. Ее звали Женя. Ее конические пальцы этак изысканно утончались к ногтям, к кончикам. Эта деталь меня почему-то сразила. (Опять, в который раз, вспомнился Набоков.)

— До чего ж красиво! — подумал тогда я. Это меня неожиданно возбудило. Маникюра у Жени, кстати, не было, так как-то всё, по-домашнему.

Кроме пальцев, к Жене меня тянули ее чистые глаза. В ней было мало женского, кошачьего, сучьего, но зато — много человеческого. И вот от этого ее взгляда я был как будто немного не в себе. От нее шло, как я сейчас понимаю, некое самоотверженное, даже жертвенное излучение. Виктимность — как в учебнике криминологии! Мы с Женей непроизвольно произвели обмен сигналами, то есть не мы, а наши подсознания, подкорки. Да, меня к ней тащило как канатом, но, скажу сразу, у нас ничего не случилось. Почему — поди разберись, особенно теперь. Я послал ей сигнал «Ты прекрасна!». Она ответила — мысленно — веселым одобрением. Ну вот это купание в ночном море… Потом еще пили и вели беседы ни о чем, в которых главным были эмоции. Какие? А такие, что мы приняли, утвердили друг друга и были готовы если не на всё, то на многое. Нам было по 17 лет, и мы были далеки от.

Но, как я сказал, ничего не было. Не случилось. Через пару дней я уехал из их города.

Но это еще не конец истории.

Возможно, именно эта неотвратимость моего скорого отъезда отбросила нас друг от друга. Зачем любовь до гроба и африканские страсти, если у вас в распоряжении всего три дня? Никакой перспективы хоть курортного романа. Недели и то мало, надо две хотя бы. Ну, 10 дней на худой конец. Это все знают. И дело было не только в быстротекущем времени, но и в нашей общей невинности и провинциальном патриархальном воспитании.

После, при нашей встрече через полгода, Димон мне рассказал, как-то запросто, между делом, без тени пафоса и страстей — что было дальше.

Они втроем напились — он и обе подруги — и Димон принялся целовать мою невинную голубку. Которая не подавала никаких признаков жизни — хотя, конечно, дышала и у нее был пульс, не как было позже с его малиновым, бурячным телом — но не более того. Дальше случилось то, что случилось. Он взял ее пьяную, бесчувственную, почти мертвую. Клиническая смерть, кома, что-то такое. Наутро Женя страшно удивилась — откуда на простынях столько крови? Ее с Димоном подружка, которая была в курсе всего, стала врать, что иногда график дней ломается, особенно по пьянке! — и дела начинаются внезапно. Женя, кажется, в это поверила. Ну как не верить ближайшим друзьям, а? Кому ж тогда?

Что мне было с этим делать?

С этим невыносимым знанием?

С этим аццким ужасом?

Я, когда услышал про это, вспомнил старую притчу.