Тайна исповеди

Через год или полтора на вдове женился третий человек из нашей компании, человек по кличке Джон. Мы с Димоном были такие два друга не разлей вода, высокие договаривающиеся стороны, а он при нас имел статус как бы кандидата в члены КПСС (с чего вдруг мне, всегда беспартийному, пришло в голову такое дурацкое сравнение? Может, потому, что когда-то в молодости подсознание уговаривало мой мозг таки плюнуть на всё — и вступить в ряды, и зажить богато и весело? При том что на уровне сознания я насчет этого дела ни сном ни духом!). Мы с Димоном допускали Джона в свою компанию и делали вид, что все в ней равны, — такое часто бывает в мужских стаях. И вот после того, что случилось, Джон заместил вакансию, теперь не разлить водой было нас двоих, но это были другие «мы», не те, что прежде. Опять эта странная тема — что мы через общих подружек становимся то ли роднёй, то ли как бы любовниками… На самом деле это чушь, которую я сюда вношу задним числом, через много лет, теперь, когда ЛГБТ тут правит бал. Мы, три друга и Инга, мушкетеры и Миледи, были вместе в ту трупную макаберную ночь, у Димона в съемной квартире. Долго пили водку… Я прилег на диван передохнуть… Проснулся от того, что меня теребил Джон:

— Димон пропал!

— А Инга где?

— В спальне. Спит.

Мы бросились на улицу искать его.

И.

Нашли.

Его пустую оболочку, из которой, освободившись, вылетела душа. В ад — как мне представлялось.

Я был уверен, что дальше жизни уже не будет. Мне — не будет.

Наши общие знакомые долго еще говорили о том, что всё не так просто, кто-то знал, что у нас у всех были запутанные отношения, которые после похорон стали еще мутнее. Тем более после каминг-аута Джона, когда он сперва объявил себя женихом, а потом так и вовсе женился на не чужой нам вдове. Общим местом были тогда намеки на то, что Димон не сам, что ему «помогли» и мотив тут очень простой. Я в бешенстве орал, что всё это чушь собачья. Что Димон всё сам. И никто ему в этом не помогал. Ну никто из нас. Близкие друзья всегда кажутся безупречными, особенно в молодости. Я не верил ни на миллиметр — в то, что Джон мог поднять руку на. И сделать это. Превратить теплого человека в мертвое мясо комнатной температуры. Мясо, мясо, мясо. Казалось бы, при чем тут человек?

Через много лет после похорон, после развода с Ингой — Джон пропал, перестал выходить на связь со мной. Как раз в те недели, когда я залег в больницу — помирать. Дела мои были совсем плохи. Речь шла вовсе не о неудачной попытке суицида, я про это совсем забыл и жил как все. У Джона тогда хранились какие-то мои деньги — у кого ж еще, я доверял ему на все 100. И эти деньги мне бы сильно пригодились, когда всё, что было у меня, стало в очередной раз разваливаться и крушиться. Я уже начал тогда привыкать — и почти привык — к мысли, что скоро мне прощаться с привычным миром живых, у них свои заботы, у меня — свои, у нас ними ничего общего, о чем тут говорить, когда мне скоро на выход отсюда. Но и в самом деле тут довольно простая логика: если человек в скором времени помрет, какой смысл тратить на него дорогие дни жизни и человеческую энергию? Взамен-то что? Ничего. Впереди — тупик. Стена. Точнее, яма. «Разлюбила — уплыла», — как говорил поэт, правда, несколько про другое. В той новой оптике старый друг уже не выглядел таким прекрасным, как прежде… Он стал просто знакомым. И я увидел картинку такой, какой она была в глазах чужих людей еще тогда, в дни похорон Димона: ну вот, Джон запал на даму, она не ответила на его чувство, а тут как раз ее муж при странных обстоятельствах помирает — ну и кому это выгодно, Пушкину, что ли? Проще простого. А может, у них совсем запуталось всё в жизни, и покойник, то есть на тот момент будущий покойник, немного мешал новым любовникам, ну и вот.

А как же большая чистая мужская дружба?

За которую мы все отдали бы жизнь? Тогда. По крайней мере, я был в этом убежден.

Ну, может, кто-то и отдал. Не свою, так чужую. Такое бывает. Ну и потом дружба, не дружба — так ли уж она важна? Сколько на наших глазах разрушилось дружб и иных высоких отношений. Смотришь — только что перед нами был некий сверкающий мир, и в нем — сплошь ангельского пошиба люди, но вдруг из-за какой-то ерунды, из-за малых даже денег всё разваливается и то, что ты прекраснодушно считал сказочным дворцом, вдруг оказалось трущобами… Да это с самого начала и были трущобы, все это видели — кроме тебя одного.

Какие преступления кажутся невозможными ни при каких обстоятельствах? Вообще — и, в частности, в ситуации высокой дружбы? Я думал про это, помирая, то есть в кавычках «помирая», — в кавычках потому, что в тот раз я не умер же, а почему-то, непонятно почему, застрял здесь, на поверхности. Думал я, думал — и ничего не надумал. А потом выкарабкался и зажил себе дальше, отбросив мысль о (собственноручном) закрытии проекта.