Тайна исповеди

Я вывел разговор на больную для меня и самую важную в те дни тему: смерть, смерть, смерть — и спокойствие перед лицом этой всеобщей погибели. Не спокойствие, так хоть равнодушие. Больше тогда я ни о чем думать не то что не мог, а не хотел.

Дед стал рассказывать…

То, про что молчал раньше, не желая смущать и сбивать с толку меня, малолетнего внука. Когда дед поступил в ЧК, то его, новичка, провели по зданию Харьковской чрезвычайки — показать, где что. Завели в том числе и в подвал. Распахнули дверь, и дед прям отпрянул, с искривленным лицом.

— А что такое? Что тебе не нравится? — весело спросил провожатый.

— Что ж за вонь у вас тут?

— Какой ты нежный! Привыкнешь еще.

— Да что ж это такое?

— Та здесь мы тукаем. Ну в исполнение приводим. Трупы убирают, конечно, моют, тут с этим порядок — а мозги, они разлетаются по стенам, когда в голову из нагана, и никак их после не отчистить, вот они и гниют. Ничо нельзя с этим сделать. Надо терпеть…

Потом — быстро сказка сказывается — из подвалов их тамошней мини-Лубянки он попал в школу младших командиров ВЧК, учить пулеметное дело, которое в те времена лежало вполне в сфере высоких технологий. Типа нашего Сколкова. Силиконовая такая долина. «Максим», конечно, а также «Кольт», «Льюис» и даже такая экзотическая малоизвестная модель, как «Шварц-Лозе». Учебных пособий, то бишь пулеметов, хватало, а вот со всем остальным были проблемы. Жратва — скудная, быт — бедный. Жили в бывших казачьих казармах. Никаких одеял, укрывались своими шинелями. В холода курсанты топили печку-голландку. Дровяного довольствия не было, так что чекисты разбирали в городе заборы и ломали на кладбище кресты, жар они давали хороший. Ну а че, Бога ж нету — ну и ничего за это не будет.

Учеба длилась полгода, а после — экзамены. Выпускникам выдали аттестаты. Лучших наградили ценными подарками. Деду достались не какие-нибудь красные революционные шаровары, как в совецкой поделке «Офицеры», но аж серебряный портсигар.

После торжественной части — праздничный ужин. Все знали, что у командира стрелкового взвода жiнка гнала самогонку, ну он и принес четверть, как ожидалось. И командир школы — тоже притащил четверть, у него самогон был не простой, а элитный, настоянный на меду. Субординация — кому что дозволено, тот и Юпитер. А начальник штаба так вообще отличился: пришел с бутылкой фабричного денатурата, и по накалу форса это был уровень вполне себе Chateau Margaux.

За ужином, выпив, вели разговоры. Дед принялся расспрашивать — уже как равного, — комиссара Марченко — о причинах, заставивших того однажды ночью устроить у себя в комнате стрельбу. Дед как раз дежурил тогда по части, а тут вдруг пальба. По тем временам она могла означать что угодно — ну кроме праздничного салюта. И вот дежурный схватил пистолет — и бегом на выстрелы. Влетает в комнату, а там комиссар. Сидит голый на кровати, тупо смотрит в стену. В руке его дымится пустой наган.

— Шо, шо такое? Шо случилось? Товарищ комиссар!

А тот не может ничего сказать. Он в ступоре. Дед забрал у начальника ствол и уложил стрелка досыпать. И вот на выпускном вечере комиссар, на этот раз не в ступоре, а просто пьяный, как нормальный человек — всё объяснил своему бывшему ученику, уже ж не было между ними социальной пропасти:

— А… Это было вот почему. Я ж служил в губчека раньше, так мне там по работе пришлось расстрелять 518 человек. И ночью вот эти дела на меня находят: мертвецы появляются, стоят передо мной… Страшно! Не высыпаешься вдобавок ко всему. И людям беспокойство: отак вскакиваешь — и ну пулять из нагана куда попало. Понятно, что стал я неспособен к той службе. Вот меня и перевели в школу. Так что теперь я — комиссар… На этой должности тукать не надо, так что — справляюсь, как видишь…

Дед так понял, что потерялся чекист, получил травму на службе, и ему помогли, дали работу полегче. Главное — вовремя человеку помочь, успеть!

(Тут сразу вспоминается Прилепин, он же замполит… Хвастал, что много украинцев убил. И после тоже перешел на легкую работу — из батальона в театр.) А вот с начальником губчека Журбой такой номер не прошел. Он тоже так иногда тукал. Когда люди чужие, их не жалко. Но не все ж чужие! Как-то в ЧК привезли очередного арестанта — это был матрос, из эсеров. Ну, допрос, проверка документов, не сразу ж расстреливать, не 1937 год, все-таки законность, пусть даже и революционная. А у матроса фамилия — Журба.

— Ты случайно не родня нашему начальнику?

Оказалось — брат! Доложили, конечно. Командир решил показать подчиненным пример революционной сознательности и объективности. И сам пошел к смертнику в камеру:

— Ну что, братец, не послушал меня? Не пошел к нам? Так что удивляться нечему. Что ж, пойдем теперь…

Пришли братья в подвал, и обоим понятно, зачем: один же — большевик, чекист, другой — эсер, чего тут рассуждать.

Это была такая типа духовность — чекист лично повел на расстрел родного брата, а ведь мог эту грязную работу свалить на подчиненных.