Тайна исповеди

И вот стоят они в подвале… Матрос огляделся, видит — на полу валяется пустая бутылка! (Я всегда напивался, проведя пару-тройку часов в тюрьме, как переводчик — тяжело там, удар по психике. А в ЧК же были не только камеры, но и — расстрельный подвал. Стрезва, небось, тяжело туда каждый Божий день спускаться на работу. Одного убил, другого, третьего — как же после такого не нажраться, всё логично. — ИС) Так моряк метнулся к бутылке, схватил ее — и как шарахнет ею брату по голове! Ударил метко: выбил чекисту глаз. Начальник заорал, боль дикая, это ж без анестезии. Раненый глаз он прикрыл ладонью, а другой рукой достал пистолет и брата таки застрелил. Мозги разлетелись по стенке, как у них там и было заведено. Где брат твой, Каин? Чей, как говорится, Крым?

Вот ведь выдержка и духовность! И принципиальность, и справедливость — все равны перед законом. Убил брата — и служил дальше, спокойно, как ни в чем не бывало. И вроде всё шло хорошо, ну в их понимании. Но потом… С того дня, с расстрела прошел месяц — и случилось вот что… В один прекрасный — ну, или какой там — день братоубийца сел на мотоцикл, завел, тронул, разогнался — и на полной скорости въехал в ограждение из колючей проволоки, она была натянута вокруг особого отдела. И вот Журба лежит, весь в рваных ранах, кровища хлещет. Сперва подумали, что это случайно так вышло, не справился с управлением, бывает. Потом смотрят — а комиссар не в себе. Головой тронулся. Не просто слегка, не чуть, как все там, в душегубке, а напрочь. Орет, наган просит, головой об стенку бьется. Ну, связали его. Конечно, сняли с должности — какой из идиота начальник ЧК? — и отправили в дурдом, подумали — может, подлечится там, вернется на службу… Дальше следы Журбы затерялись.

Но не все там были слабохарактерные и чувствительные. Так-то ребята убивали легко и без видимых последствий. Знавал мой дед некоего Лазаренко, тот командовал эскадроном ЧОН ВЧК. Если брали бандитов живьем, командир не позволял их расстреливать. Не потому что гуманный, там другое. Там был такой порядок. Пленных приводили к Лазаренко по одному. Связанных. И вот он сажает человека на землю, сжимает тому плечи коленями — и откручивает ему голову, ну примерно как петуху. Про этого командира никто не говорил, что он божевiльний — нет, понимали это так, что человек просто обозленный. И потому вроде как в своем праве. Все ж знали, что бандиты убили его родителей. При Лазаренке неотлучно находилась его жена. Она сама, правда, не убивала. Но и не отворачивалась. Просто смотрела на казнь, и всё. Ей этого хватало.

Вообще дед часто вспоминал про бандитов. А что это за бандиты такие были? Может, просто ограбленные продотрядами крестьяне? Которым грозила голодная смерть, и они взялись за оружие, раз терять уже нечего? Или — родню у людей замучили в подвалах той же губчека? Антоновских повстанцев тоже ж, наверно, чекисты держали за бандитов?

Про свой личный experience в этой сфере деятельности дед помалкивал, и слава Богу. Он только теоретизировал, вроде как абстрактно: «Убить человека — это только кажется, что легко… Если одного убить — и то он снится. Даже если из пулемета, с большого расстояния в него попал — все равно это откладывается. И держится в голове, накапливается…»

Вторая тема, на которую дед молчал — его любовные похождения. И это тоже было вполне педагогично.

В губчека дед не задержался. Его отправили служить дальше — в 55-й полк ЧОН, у которого было много дел: кругом же так называемые банды. Самые известные атаманы, кого он запомнил, — Тютюнник, Коцура, Куровской, Зеленый, Христовой, Ангел, Штепа и — Маруся.

Дед простодушно рассказывал в совецкие еще времена про то, что комиссаров, особенно тех, что занимались продразверсткой, крестьяне не любили. Бывало, поймают продотрядовца — и вспарывают ему пузо и, еще живому, засыпают туда зерна. Впрочем, иногда вспоротых комиссаров жалели и какая-нибудь добрая душа из гуманных побуждений отпиливала им головы ножовкой, избавляя от мучений.

Я слушал эти рассказы без волнения… Что мне были чужие смерти, тем более — из давно прошедших времен! Когда тут вот — своя смерть, ну, в смысле, близкого друга. Которого, казалось тогда, я любил больше всех прочих на свете. Да, про свежих покойников люди такое часто думают… Но там, возможно, была тень истины и трезвой оценки? В виде исключения? Небось, деду было легче терять друзей, в его молодости: кругом по-любому кровь, смерти, покойники, каждый день. Жмуры — только что были молодыми красавцами, вот как Димон, и вдруг — всё.