Тайна Карлоса Кастанеды. Анализ магического знания дона Хуана: теория и практика

Бог ты мой, как часто мы бываем сентиментальны и считаем это хорошей чертой своего характера! Мы говорим себе, что способность испытывать жалость — это свидетельство доброты, и порой даже радуемся, что еще можем почувствовать накатывающую тяжесть в горле при виде бездомной собаки или нищего, просящего подаяние. Человек, жалеющий других, словно бы от одного этого чувства становится в собственных глазах альтруистом, а если не альтруистом, то, по крайней мере, способным на альтруизм. Мы не желаем замечать, как часто подобная «чувствительность» парадоксальным образом соседствует с черствостью и даже жестокостью, мы не видим, насколько избирательна и неадекватна наша жалость. Ведь если приглядеться к себе, многие заметят, что жалость как особое переживание возникает при вполне определенных условиях, никак не связанных на деле с пресловутым «добросердечием». Конечно, существует такое явление, как умственная жалость — скажем, если мы знаем, что в обществе существуют социальные слои, действительно нуждающиеся в помощи, и принимаем участие в благотворительной деятельности "по зову сердца". Такая жалость уже не совсем эмоция, скорее, это простое осознание необходимой взаимовыручки в человеческом общежитии. Скажем, это прагматичное и трезвое понимание. Но гораздо чаще мы не столько помогаем ближнему, сколько глотаем слезы, читая добрые книжки об "униженных и оскорбленных" или глядя в телевизор, где демонстрируют что-нибудь волнующе сентиментальное. Этакие "добрые самаритяне", способные в лучшем случае подать нищему мелочь, и составляют абсолютное большинство человеческого рода. Мы — добрые люди, не так ли? Жалость в представлении массового сознания — противоположность эгоизму, а потому признается чем-то вроде добродетели. Хотя, если быть до конца честным, это еще одна разновидность самообмана. Та жалость, которую мы лучше всего знаем, которую чаще всего испытываем, есть прямой результат эгоистического сознания, и без эгоизма невозможна. Наверное, большинство психологов согласится, что все виды этой жалости имеют единственный источник — жалость к самому себе.

Механизм, который лежит в основе данного процесса, называется отождествлением. Мы видим страдающее существо и на какой-то миг отождествляемся с ним. Что, если бы я страдал так же, как он? Тут-то и подступает комок к горлу, тут и начинается жалость вообще — бессознательно, автоматически, инстинктивно. Две фундаментальные проблемы человеческого эго — страх смерти и чувство собственной важности — порождают то, что дон Хуан называл озабоченностью собственной судьбой. Непосредственным переживанием этой озабоченности является жалость к себе, а основной проекцией при восприятии окружающего мира — жалость к другим.

"Ты слишком много думаешь о своей персоне, — сказал он и улыбнулся. — А из-за этого возникает та странная усталость, которая заставляет тебя закрываться от окружающего мира и цепляться за свои аргументы. Поэтому кроме проблем у тебя не остается ничего " (II, 179)

Особенно «чувствительные» личности хорошо это знают. Не правда ли, наилучшим способом избавления от жалость оказывается «бегство»? Отвернуться от страданий мира, как будто их не существует, не замечать обездоленных и ежеминутно гибнущих существ — вот единственное средство, обеспечивающее необходимый нам внутренний покой. Мы опираемся на надежду, что с нами подобного не случится Жалкий способ, но это все, чем мы располагаем.

Дон-хуановский воин не имеет права бежать от истины, поскольку истина

— его цель и его «спасение». Смотреть правде в глаза и не страдать от нее (потому что правда болезненна и неутешительна) можно только при том условии, что вы преодолели чувство жалости к себе. Безжалостность воина, которая часто упоминается в книгах Кастанеды, и означает такую позицию. Это не черствость и не жестокость — качества, позволяющие человеку без особых уколов совести приумножать зло. Воин не приумножает зла, потому что не ищет для себя ничего, кроме свободы. Моралисты, конечно, могут утверждать, что подобная пассивность уже является злом, поскольку исключает из круга необходимых действий помощь другим существам в преодолении невзгод и страданий. Во-первых, мы должны честно признать, что учение дона Хуана лежит вне морали и этики ("по ту сторону добра и зла", как выразился в свое время Ницше), так что подобные претензии в данном случае бессмысленны в такой же мере, в какой они были бы бессмысленны по отношению к физическим законам, например. С другой стороны, морализм никак не может считаться безусловным насаждением добра, поскольку, следуя ему, люди склонны распространять на внешний мир собственные, ограниченные представления о добре, что неминуемо приводит к ошибкам, а в конечном итоге — к распространению страданий (что, очевидно, мы и называем злом — об этом было достаточно сказано во введении к данной книге).