Тайна клеенчатой тетрадиПовесть о Николае Клеточникове

В Третьем отделении известие о расколе «Земли и воли» встречено было с ликованием. В распадении подполья власти увидели обнадеживающий симптом, решив, что это начало конца, что, обессиленное внутренними раздорами, лишенное поддержки либеральной части общества, деморализованного, затравленного весенне-летними полицейскими погромами, подполье теперь не выживет. Все лето в Петербурге, Москве и крупных южных городах производились методические обыски и аресты, и, хотя по-прежнему в полицейские сети не попадались землевольцы, власти, казалось, имели основание полагать, что конец заговорщиков близок, что взятый курс правительственной политики есть в условиях России единственно благодетельный и оправданный.

Радовали и агентурные успехи. На явочных квартирах Кирилова и Шмита время от времени появлялись новые таинственные фигуры, восходящие звезды сыска, о которых кроме Кирилова и Шмита в отделении знало, может быть, еще только два-три человека (не считая Клеточникова). Одна из этих фигур, Петр Иванович Рачковский, бывший судебный следователь из Архангельской губернии, лишившийся своего места за либерализм и содействие политическим ссыльным, прибывший в Петербург с рекомендательными письмами от них, быстро завел здесь знакомства в радикальных кружках, близких к нелегалам. Сотрудничая в газете «Новости» (он оказался неплохим журналистом, в газете с ним считались), предложил своим новым друзьям превратить эту газету, с его помощью конечно, в легальный орган «Земли и воли». Проект был основательно обдуман, выглядел привлекательно, при его обсуждении в разных кружках Рачковский свел знакомства и кое с кем из землевольцев, однажды беседовал с самим «хозяином» подпольной типографии Бухом — словом, подошел очень близко к центру организации.

Другой агент, столяр Василий Швецов, обещал заменить собою Николку Рейнштейна, которого Третье отделение не переставало оплакивать. Чем-то они и похожи были, Швецов и Николка, не внешне, внешне они как раз представляли собой противоположные типы: в отличие от Николки, легкого, радостного, как бы светившегося доброжелательным интересом к людям, этот был кряжист, угрюм, смотрел исподлобья, со своим рябым, чернобородым лицом выглядел сущим разбойником, притом отпугивал знавшихся с ним резкими циническими заявлениями, он даже Кирилову и Шмиту не стеснялся заявлять, что выдает друзей-социалистов не вследствие перемены своих социалистских убеждений, а только из желания заработать больше денег. Но начинал он, как и Николка, с пропаганды, пользовался безусловным доверием товарищей-рабочих, с которыми работал на заводе Голубева и в Новом Адмиралтействе, и, так же как Николка в свое время был близок с Обнорским, Швецов был близок с другим верховодом рабочих — Халтуриным, не имевшим от него тайн, а через Халтурина познакомился и с землевольцами. Предложить свои услуги Третьему отделению он решил после того, как от землевольцев получил заказ изготовить несколько ящиков для типографского шрифта. Это было в конце июня, в самый пик полицейских успехов в Петербурге, когда ни у кого из обывателей столицы не оставалось сомнений в том, что правительство не успокоится до тех пор, пока последний радикал не окажется за решеткой. В этих условиях для человека сметливого, расторопного, склонного к риску (а таким и был Швецов, этим он и был особенно похож на Николку) представлялся сильный соблазн разом устроить свою судьбу, при этом не только ничем не заплатив за избавление от неминуемой в противном случае расплаты за социалистские увлечения, но еще и остаться с барышом. И однако же при всем том он вовсе не лукавил, когда заявлял Кирилову и Шмиту, что не отрекается от своих социалистских убеждений. Он был благодарен учению, преподанному ему его радикальными друзьями, которых он теперь намеревался предать, благодарен за то, что это учение помогло ему увидеть ложь этого мира, в котором узаконены были несправедливость и неравенство, освящены основания, на которых несправедливость и неравенство покоились, — право частной собственности и сословный принцип, — показало ему, что он, труженик, есть подлинный хозяин этого мира. Но из этого, однако, вовсе не вытекало с непреложностью — для него, Швецова, не вытекало, — что ради утверждения в жизни принципов, провозглашенных этим учением, он должен положить свою жизнь, напротив, вытекало, что коли он действительно хозяин мира, как доказывали ему его радикальные учителя, так должны были они, учителя, дать ему возможность это ощутить — теперь, скорее, любой ценой, хотя бы ценой их свободы, ибо он не просил их соблазнять себя знанием о своем праве, они сами пришли к нему и соблазнили. И почему в этих условиях, когда он мог, принеся в жертву своих учителей, осуществить их же идеал, ради которого они сами готовы были отдать себя на заклание, то есть дать ему, вчерашнему рабу, пусть пока хотя бы только ему, возможность уже теперь ощутить себя хозяином мира, — почему ему было и не сделать это?