Тайна Кутузовского проспекта

– Отнюдь. – Костенко понял, что с этим человеком силки ставить бесполезно: резкий, реагирующий на каждое слово, он не принял бы игры, говорить надо в открытую.

– Я готов ответить, если смогу…

– Кого из сослуживцев вашего отца вы помните?

– Я должен быть убежден, что мои ответы не обернутся какой-нибудь разоблачительной статьей, где будет склоняться имя родителя…

– Даю слово.

– Я не оправдываю его, никоим образом не оправдываю, но у меня взрослые дети, сами понимаете…

– Понимаю. Поэтому повторяю свое обещание еще раз.

– Я вам верю… Чтобы вам было понятнее то, в каких условиях я воспитывался, расскажу один эпизод… В девятом классе один мой дружок шепнул, что, оказывается, вместе с Лениным в шалаше под Разливом скрывался Зиновьев… А Сталин туда приезжал потому, что ближайшие ленинские соратники – Троцкий, Каменев и Луначарский – сидели в тюрьме у Керенского, в Крестах… Я возьми да и спроси отца – правда ли? Он ответил не сразу, походил по комнате, потом спросил, кто рассказал мне об этом; я ответил; он кивнул, достал из холодильника бутылку, выпил, закусил квашеной капустой и только после этого сказал: «Как же ты, Револя, позволяешь всякого рода мерзавцам безнаказанно клеветать на Ильича?» А через месяц родителей моего школьного дружка забрали, а его самого сослали за Полярный круг… Он только через девять лет вернулся, когда моего отца посадили, встретил меня возле подъезда и плюнул в лицо… Драться не мог – безрукий, на лесоповале по плечо откорныжило… От него я это снес – по заслуге получил… А когда беда с ним случилась, я отца спросил: «За что ж Леньку выслали?! Неужто ты помог?!» – он снял ремень и меня в кровь исхлестал… Не по заднице бил – по лицу, по шее… Пряжкой, наотмашь, и спрятаться некуда, всюду доставал… А ночью пришел ко мне – я в столовой спал, на диване, – сел в ноги и завыл: «Сыночка, любимый, прости ради господа бога, у меня сердце рвет, за тебя каждый миг страшусь, знаешь, сколько у меня врагов, представь только, скольким нелюдям счастье будет, если тебя в камеру сунут?! Никому ж верить нельзя, сыночка! Миленький мой, пойми это на веки вечные! Ни-ко-му! Каждый у нас предатель, каждый!» Знаете, как он плакал той ночью? Мать его успокаивала, я выл щенком, а он сидел и рыдал, а потом поднялся, взял стул, начал в отдушины заглядывать, а сам себя по голове кулаками молотил – боялся, что записали нас… Несчастный человек, так ему страшно было жить на земле, так одиноко… Я помню, раз к нам его учитель зашел, Ройтман, дядя Мотя, тоже полковник, его уволили из органов в сорок девятом, тогда всех евреев гнали, а потом сажали под гребенку… Никогда не забуду, как отец спрятался за шкаф, а матери шептал: «Скажи, что меня нет дома, не могу я с ним говорить!» А тот слышал все, стоял, посмеивался, а потом крикнул: «Тебя сразу после меня возьмут, дурак!. Лучше б поговорил да и рапорт написал…» И – ушел… Отец вышел из-за шкафа, плюнул под ноги, а после кинулся его догонять, но не смог… Ну, давайте, спрашивайте, времени у меня в обрез, на хозрасчет сели, надо поворачиваться, только так и можно из нашей тьмутараканьей спячки выползти, если не задушат страну квасные недоделки…

– Сходно мыслим, – кивнул Костенко. – Кого из отцовских сослуживцев помните?

– Все на одно лицо… Хотя одного помню… Дядю Женю Сорокина… Это, пожалуй, самый был из всех симпатичный…

– В чем это выражалось?

Либачев удивился:

– То есть?

– Ну, «симпатичность» его…

– Он приветливый был, без подарка не приходил, умел слушать… Когда дядька мой – он был физик – начинал говорить о проблемах науки, слушал внимающе, остальные-то баранами глядели… Отчаянный был – это мальчишкам и женщинам нравится: раз стойку на подоконнике выжал, а мы ведь на шестом этаже жили…

– Он у вас с женой бывал?

– Да… С Кирой… Красавица была, по-английски прекрасно говорила…

– Кира?

– Да… Она приходила к нам лет десять назад – отец уж не поднимался… Тоже умерла… Кажется, они вместе работали…

– Когда отец вернулся, вы с ним о его делах говорили?

– Пытался… Но это кончалось ссорами… Он защищал не Сталина или Рюмина, он себя защищал, свою жизнь… Каково себе признаться, что лучшие годы отдал дьяволу?

– Вы знаете, что он работал по делу Вознесенского?

– Догадывался… Он этой темы избегал…

– И вел дело Федоровой…

– Об этом обмолвился… Сказал, что жалел ее, но американец, с которым была связана, еще в двадцатом году был в России, шпион, работал при штабе Колчака, дружил с адмиралом… А ее, говорил, Сталин поначалу опекал, хотел снова пригласить на дачу… Прямиком из камеры…

– «Снова»? Она бывала у него на даче и прежде?