Тайна Кутузовского проспекта

Словом, в тридцать четвертом преставился отец, опился, говоря честно… Через пять дней нас с матушкой уплотнили, две комнаты бывший отцов заместитель отнял, а мне уж тринадцать лет было, соображал что к чему, жрать хотел постоянно, а что мать могла дать, когда карточки упразднили?! Раньше, при карточках, хоть что-нибудь обламывалось, а как отменили их, так для нашего уровня людей начался истинный голод, с тех пор про карточки и мечтаем – какая-никакая, а гарантия, что не помрешь с голодухи… Вот и пошел я в шестнадцать лет на завод, как раз в тридцать седьмом это было, тогда и объяснили нам, отчего с продуктами перебои, жилья нет и ботинки нельзя купить… Кто правил страной? Промышленностью? Сельским хозяйством? Вот они, перед вами, на скамье подсудимых, глядите: Розенгольц, Радек, Ягода, Дерибас, Ратайчак, Лившиц, Пятаков… Всех не перечесть… Троцкисты как один, да и нация одинаковая… Правда, про нацию шепотом говорили, намеками, потому что на Мавзолее рядом со Сталиным стоял Лазарь Моисеевич… Но хоть, слава богу, один, а раньше-то – страх и перечислить! Троцкий, Зиновьев, Каменев, Кон, Цеткин – а русские-то где?! Один Калинин?!

В тридцать девятом меня призвали, поучили год, дали габардиновую гимнастерку и синие галифе, повесили уголок и направили в НКВД… До этого я и вправду винтиком был, что скажут, то и повторял, как попка, пойди не повтори, страна притихла, только на митингах все друг перед другом выворачивались, никто чтоб не молчал – круговая порука! Дали мне комнату на Можайском шоссе, восемнадцать метров, пол паркетный, в ванной – газовая колонка, горячая вода круглый день, мойся – не хочу! Мать к себе привез, к больнице ее прикрепил – и души там всякие, и лекарства, и синий свет от бронхита, рай!

Первый допрос я не один проводил, со старшим лейтенантом Либачевым, – он наконец поднял глаза на Федорову, – да, да, с вашим главным следователем, который на меня ногами топал: «Слюнтяй, не можешь от американской потаскухи показаний получить! В белых перчатках решил работать?! Это на фронте стрелять кончили, а мы продолжаем, пока всю скверну не выжжем!» Никогда не забуду первый допрос, Зоя Алексеевна, умирать буду – не забуду… Я ведь парнишкой еще был, двадцать лет всего, несмышленыш…

– Лермонтов в двадцать лет уже был великим поэтом, – возразила Зоя Федорова, зябко слушая исповедь своего палача.

– Так ведь он гений был! Ему культура мира была открыта, потому что по-французски да по-английски говорил, как на родном языке… А я? Что я знал в жизни? Что молчать надо – знал! Не высовываться – тоже знал! Беспрекословно верить тому, кто над тобой сидит, – вдолбили! А разве вы не преклонялись перед Сталиным, как перед богом?

Словно бы сопротивляясь самой себе, Федорова ответила:

– Не то чтобы преклонялась, но, во всяком случае…

– Ах, Зоя Алексеевна, Зоя Алексеевна! Зачем себе-то лгать? Вспомните, как молили меня: «Разрешите написать Иосифу Виссарионовичу! Он не знает, что вы здесь со мной делаете! Он немедленно освободит меня!» Разве не было такого? Запамятовали? Не сердитесь, я ж вас не корю… Когда меня наладились после смерти Сталина исключать из партии, я тоже писал письма «дорогим товарищам», членам хрущевского Политбюро, мы спокон веку челобитные несли вождям, они только и могут спасти и сохранить… Не от Сталина в нас это – ото всей горькой истории нашей… Ну да ладно, отвлекся я… Я ж еще и не начал выскабливаться перед вами, я только подхожу к этому… Так вот, вызвал меня ночью Либачев… Было это, как сейчас помню, четырнадцатого июня сорок первого года… На стуле посреди его кабинетика сидел человек в шелковой сорочке какого-то нежно-кремового, невиданного мною раньше оттенка, брюки на нем были модные, широченные, расклешенные, с серебряной искоркой, туфли, хоть и без шнурков, на босу ногу, но – лаковые, с тупым носком, я такие только в кино и видал…

– Вот, – сказал Либачев, – смотри на этого типа! Смотри и запоминай каждое его слово!

– Я не «тип», а дзержинец, – ответил арестант с довольно заметным акцентом. – Меня в ЧК лично Феликс Эдмундович принимал…

– Один он? – спросил Либачев. – Или еще кто с ним был?

– Были.

– Фамилии, конечно, позабыл?

– А почему вы мне «тыкаете»? Научитесь соблюдать чекистский кодекс.

Либачев задумчиво повторил слова арестованного, словно бы осматривая их, как диковину какую, и чеканно повторил вопрос, перейдя на «вы».

– Фамилии помню, – ответил арестованный, – Артузов там был, Уншлихт и, кажется, Беленький.

– Очень замечательно, – кивнул Либачев. – А Кедрова не было?

– С товарищем Кедровым я познакомился на следующий день… Я с ним работал до двадцать седьмого года.

– Я могу записать ваше показание в протокол?

– Это – можете.

Либачев нацарапал вопрос и ответ, дал подписать, промокнул здоровенным пресс-папье и продолжил:

– А как вы относились к товарищу Кедрову?

– Странный вопрос… Это мой учитель… Большевик, в партии чуть не с начала века, конспиратор, он меня в первую командировку отправлял.

– Когда?

– В двадцать втором.

– Куда?