Тайна поповского сына

Над холмом, закрывавшим Артемьевку, поднимался черный столб дыма. Неясный гул несся от деревни, и снова, снова раздавалась сухая трескотня ружей.

— Господи, помоги! Спасите Артемия Никитича! — кричала Марья Ивановна.

Измайловец недолго раздумывал… Он бросился назад.

— Эй, сокола!.. — раздался через минуту его энергичный голос.

Прижав к груди руки, вся бледная, молча стояла Настя. Не прошло и нескольких минут, как мимо них во весь опор пронесся Павлуша, салютуя им. шпагой.

— Благослови его Бог, — крестясь, произнесла Марья Ивановна.

От Артемьевки, навстречу Павлуше, на неоседланной лошади скакал конюх Еремка.

Он сказал на скаку несколько слов молодому Астафьеву, после чего тот еще сильнее погнал своего коня.

— Что, что там? — бросилась к Еремке Марья Ивановна, когда тот соскакивал с лошади.

— Беда, как в Богучаровке, — задыхаясь, проговорил Еремка. И он рассказал, что произошло. Сперва все было тихо, боярин был доволен, думали, кончится все, слава Богу, уж собирались ехать ужинать. А потом, как пошли приказные с солдатами по скотину, по дворам… А тут, как назло, стадо возвращалось домой. Тут и началось. Комиссары хотят скотину брать, а бабы бросились, голосят, не отдают, тут грешным делом бабам некоторым попало… Вой по деревне поднялся. Ну, мужики, известное дело, не выдержали, за баб вступились… и пошло… Немец осточертел, кричит: стреляй… Мужики на команду прут… Тут, неведомо с чего, загорелась старостина изба. Може, и поджег кто… кто ж знает. Боярин туда, сюда, где ж тут. Никто и слушать не хочет.

Заломив руки, слушала Марья Ивановна эти бессвязные слова.

А вдали над Артемьевкой повисло черное облако дыма, которое, как молнии, прорезали длинные огненные языки.

Артемьевка пылала со всех концов.

Не дослушав до конца рассказ, Сеня бросился бежать к пылавшей деревне. Что влекло его туда… он и сам не знал, только чувствовал одно, что он должен быть там, что, быть может, он понадобится своему благодетелю Артемию Никитичу, и, задыхаясь и кашляя, он бежал на кровавое зарево.

Настоящий ад встретил молодого офицера, когда он прискакал в деревню. Пламенем в лицо дышала ему пылавшая деревня. Дикий гул голосов, отчаянный визг баб, мычанье коров, блеянье овец, ружейные выстрелы, исступленные крики мужиков — все слилось в хаос.

Разъяренный солдат за косы оттаскивал какую-то женщину, обнявшую корову за шею.

— Прочь! — не своим голосом закричал Павлуша, надвигаясь на солдата грудью лошади.

— А ты кто! — грубо крикнул солдат, поднимая к нему искаженное яростью лицо. И в тот же миг он узнал офицера, но не успел ничего сказать, как молодой измайловец со всего размаха хватил его по голове эфесом шпаги.

Солдат закачался, выпустил женщину и тяжело рухнул на землю, лицом вниз.

Почти не останавливаясь, Павлуша поскакал дальше. Караул, выставленный Брантом, чтобы никого не впускать в деревню и не выпускать из нее, не посмел остановить офицера.

Толпа крестьян сбилась в кучу. Перед ней стоял с командой Брант и кричал:

— Делай огонь! Стреляй! В штыки!..

Солдаты толпились на месте, и по их лицам было видно, что для них странно и непонятно, как какой-то немец приказывает им стрелять в их кровных. Рядом с Брантом стоял Кочкарев, бледный, взволнованный, и о чем-то горячо, но, по-видимому, бесполезно просил Бранта.

Стоны, мольбы о пощаде неслись со всех сторон. Дети плакали, бабы выли. Словно неприятельский отряд напал неожиданно на мирно спавшую деревню.

Если в столице ужасы самовластия Бирона не бросались так в глаза, потому что репрессии производились тайно, келейно и преимущественно в привилегированных классах, то здесь была во всей полноте представлена картина управления Русью «немецкого конюха».

Павлуша был ошеломлен. Действительность далеко превзошла самые худшие его ожидания. Еще немного времени тому назад он считал возможным для провинции всякий произвол, основываясь на произволе, царящем в столице, но то, что увидел он, возвращало его мысль к страшным временам монгольского ига.

«Татары, немцы, не все ли едино», — думал он, весь дрожа от прилива неожиданного бешенства.

Солдаты испуганно раздвинулись, когда он бешеным галопом подскакал прямо к Бранту и, спрыгивая с лошади, громко крикнул:

— Господин майор, остановите кровопролитие.

В первую минуту Брант остолбенел, прямо лишился языка. Он сразу узнал гвардейскую форму молодого офицера, его измайловский мундир, вспомнил, что командовал Измайловским полком брат герцога, и на миг растерялся. Но сейчас же, вспомнив о долге службы, как он его понимал, он насупил свои белые брови и, отдавая по артикулу честь, сурово произнес:

— Сержант, прошу выйти вон.

При этом он энергичным жестом указал Астафьеву куда-то в пространство.

Астафьев вспыхнул. Неумение немца говорить по-русски сделало его слова более грубыми, чем, может быть, хотел бы и сам Брант.

— Господин майор, — заносчиво ответил Астафьев, — вы не имеете права мне приказывать.

Брант весь побагровел.

— Уйдите, — закричал он, — моя служба! Мой долг!