Тайна псалтыри

Получив «тупорылым» монастырским сапогом по мягкому месту, испуганный Софрон заорал во все горло, чем немало напугал самого Маврикия, но зато в скором времени, придя в себя и сообразив, что его не собирались на этот раз ни грабить, ни бить по-настоящему, Софрон преисполнился таким глубоким чувством доверия и любви к нашедшему его послушнику, что тут же, не сходя с места, рассказал ему все, что знал о Стромилове и его семье.

Выяснилось, что хозяйка уже как целую седмицу[256] пребывала в отъезде, а хозяин, пользуясь такой оказией, после службы больше не приходил ночевать. Про перчатку Софрону тоже было что рассказать. Буквально утром он уже находил точно такую же в хлеву в куче свиного дерьма. Но та была лучше. Не рваная и без крови, только слегка пожеванная племенным хряком Серафимом. На наивный вопрос Маврикия, где же теперь перчатка, общительный скотник лишь удивленно посмотрел на собеседника. Разумеется, там же, где его штаны и рубаха. У чертова целовальника!

На прощание скотник Софрон, всей своей широкой душой зауважавший Маврикия, посоветовал ему рассудительно и почти трезво:

– Ежели, брат, хочешь хозяина моего увидеть, то иди на Гостиный двор к Марфе Товарищевой. Там к ночи его и отыщешь!

Не имея других возможностей, Маврикий решил воспользоваться советом своего нового приятеля и, тайком пробравшись на Гостиный двор, спрятался в кустах бузины как раз напротив избы ветреной Марфы. Стемнело. Послушник сидел и ждал. В траве стрекотали кузнечики, громко щебетала над головой коноплянка[257]. Откуда-то с реки донесся пронзительный крик голодной пустельги[258]. Маврикий поежился от ночной прохлады. Своенравная осень уже начинала требовать свое у ершистого неуступчивого лета, и послушник чувствовал это на собственной шкуре.

В темноте тихо клацнула железная щеколда калитки. По дорожке к дому Марфы крадущейся походкой шел человек, всем своим видом показывающий желание быть незамеченным, но горящие на столбах масляные фонари делали его предосторожность излишней. Маврикий еще от калитки узнал в крадущемся человеке воеводу Стромилова, но наброшенный на его плечи опашень[259] из синего бархата не позволял видеть рук воеводы, а именно в этом и заключался смысл сидения послушника в кустах вонючей бузины.

Стромилов, все так же крадучись, добрался до крыльца и дернул за медное кольцо, служившее ручкой. Дверь не поддалась. Тогда ему ничего не оставалось, как ударить пару раз этим кольцом по самой двери. Хотел ли он того или нет, но получилось громко. В сенях послышались шаги. Дверь открыла сама Марфа. Она была в шелковом домашнем халате и с распущенными по пояс волосами. Это зрелище было столь привлекательным, что воевода даже крякнул от удовольствия.

– Доброго здоровья, Марфа Ивановна! – произнес он сладострастно.

– Доброго, Юрий Яковлевич, – ответила женщина с иронией в голосе, – что-то ты повадился увечным ко мне являться? Аль благоверная твоя воротилась?

Воевода вынул из-под опашня перевязанную руку и смущенно проговорил:

– Да нет, Мáрфушка, любовь моя ненаглядная, это мы с князем Федором на саблях бились понарошку. Нечаянно как-то получилось!

Стромилов замолчал, рассматривая раненую руку, потом спрятал ее обратно под опашень и тихо спросил:

– В дом-то пустишь?

Женщина коротко хохотнула и посторонилась, пропуская воеводу внутрь.

– Заходи, Юрий Яковлевич, не на пороге же тебя держать!

Стромилов тут же стремительно ворвался внутрь дома. В сенях раздался громкий топот его подкованных сапог. Марфа осмотрелась по сторонам и уже хотела было закрыть за собой дверь, как вдруг откуда-то сбоку, словно черт из садка, вынырнул пройдоха-дворник Ермолай.

– Так как же, сударыня Марфа Ивановна, – нагло улыбаясь, спросил он, – гостечек твой до утра, чай, или как?

– А твое какое собачье дело? – нахмурилась Марфа.

– Так вот и спрашиваю, – поклонился ей Ермолай, – ночь уже! Выпускать мордашей?[260]

– Выпускай! – коротко бросила гордая княжна и захлопнула дверь.

Ермолай, ехидно улыбаясь, поклонился закрытой двери и мгновенно исчез в темноте за домом.

– Ну все ясно, выпускаю, значит! – послышался в ночи его высокий «бабский» голос.

При последних словах Ермолая из-за соседнего куста совершенно неожиданно появилось до смерти испуганное лицо незнакомца, который до сих пор никак не выдавал своего присутствия. Некоторое время он и Маврикий молча, выпучив глаза, смотрели друг на друга, словно пытались осознать весь ужас своего положения. Впрочем, продлилось это остолбенение ровно до звона падающих цепей и дьявольского рычания собак, несущихся в их сторону.