Тайна псалтыри

Отец Феона открыл крышку ближайшего сундука и замер, завороженный невиданным зрелищем. Отойдя от первого оцепенения, сразу открыл крышку другого, потом третьего сундука. На четвертом он задержался и трепетно, дрожащими руками взял лежащую сверху большую книгу. Он видел ее один раз в жизни в руках самого царя Ивана Васильевича. Это были редчайшие списки поэм Гомера, написанные золотыми буквами на змеиной коже. Второй такой книги в мире не существовало.

За спиной отца Феоны охали и ахали восхищенные ученики, открывавшие все сундуки подряд. Монах в свою очередь подошел к одному из ящиков, наполненных письмами, грамотами, увешанными государственными печатями, и свитками, иные из которых имели весьма солидный размер. Смахнув пыль рукой с верхних пергаментов, Феона позволил себе покопаться в некоторых документах. Открытие, которое он для себя сделал, повергло его в состояние крайней задумчивости и озабоченности. Весь этот ящик и два стоящих рядом были наполнены личным архивом Ивана Грозного. Документы такого рода не могли ни при каких обстоятельствах попасть в чужие, недружественные руки.

– Отче, – услышал Феона голос Маврикия, – посмотрите на это!

Феона обернулся. Маврикий и Епифаний с выпученными от изумления глазами склонились над ларцами, наполненными золотыми цехинами, дублонами, дукатами и ноблями[300], драгоценными камнями огромной величины и ювелирными украшениями невиданной красоты.

Феона улыбнулся детской наивности своих учеников.

– Это золото и драгоценности – ничто по сравнению с содержанием одного такого вот сундука! – Монах наклонился, взял из сундука одну из книг наугад, пробежал ее беглым взглядом и спросил: – Знаете, что это такое?

– Нет! – покачали головами Маврикий и Епифаний.

– Это «История» Полибия[301], – ответил Феона, кладя книгу обратно, – в этом сундуке все сорок ее томов. Кстати, сей автор много писал о наших предках – славянах. А вот там я видел «Республику» Цицерона. В соседнем сундуке лежат «Песни» Пиндара[302] и «Итхифалеика»[303] Вергилия. Все сундуки, стоящие по правую сторону от входа, забиты произведениями отцов Церкви и святых православных мыслителей! – Отец Феона неспешным шагом прохаживался между рядами ларцов и сундуков, закрывая открытые крышки, при этом продолжая беседу со своими учениками. – За любую из этих книг некоторые люди и у нас, и в Европе готовы мать родную зарезать. Не думайте, что наш приятель Петр Аркудий что-то в этом отношении из ряда вон выдающееся. Поток таких Аркудиев, если не предпринять соответствующие меры, не иссякнет никогда. Впрочем, поговорим об этом позже. Когда страсти наши улягутся и головы приобретут способность мыслить здраво.

Удивительным образом отец Феона совсем не выглядел счастливым или хотя бы удовлетворенным от того, что тайна псалтыри была наконец им разгадана и найдена, ставшая уже легендой либерея грозного царя! Нет, монах с каждым следующим мгновением пребывания в потайном хранилище становился все более задумчивым и озабоченным. Это состояние естественным образом передалось его ученикам, на лицах которых застыло выражение тревоги. Увидев, как угнетены вдруг стали его наивные и простодушные спутники, отец Феона добродушно улыбнулся и, разведя руки в стороны, словно обнимая их, мягко произнес:

– А вообще-то, дети мои, мы отменные молодцы!

Глава 31

В Москве с утра зарядил холодный осенний дождь. Мелкий, нудный и нескончаемый. Один из тех последних дождей, за которыми приходят холода с мокрым снегом, пронизывающими ветрами и тяжелыми, как военное сукно, темно-серыми тучами. Верный знак – зима не за горами!

Ближе к обеду дождь немного утих и даже выглянуло ненадолго отсыревшее от ненастья солнце. Случилось это сразу после того, как куранты на кремлевских башнях отбили шесть часов[304]. Именно в это время от Тверской заставы в сторону Иверских ворот Китай-города пронеслась черная, крытая конопляной парусиной повозка, запряженная парой пегих битюгов. Повозку сопровождала десятка конных стрельцов, вооруженных по походному порядку.

Пугая зазевавшихся прохожих и полусонных лавочников, повозка пронеслась через Неглинную[305] по Воскресенскому мосту и, резко вильнув влево, подъехала к воротам Земского двора, обнесенного высоким глухим забором. Два молчаливых сторожа пропустили прибывших внутрь и тут же со всей поспешностью захлопнули ворота обратно.

Не останавливаясь, отряд на полном ходу пронесся по почти пустынному двору приказа, обдав грязью из осенней лужи площадного подьячего[306], склонившегося перед ними в почтительном поклоне.

Повозка подъехала к торцу каменных палат Земского приказа и остановилась у бокового крыльца, стоявшего на высоком подклете, в котором, по слухам, ходившим среди весьма любознательного московского общества, имелся тайный застенок для особо опасных преступников, дела которых вел лично зловещий Степан Матвеевич Проестев.