Тайна псалтыри

Шло время. Битюги всхрапывали и фыркали, позвякивая сбруей. Мокрый от дождя возница сидел на козлах, словно прибитый к ним гвоздями. Никакого движения внутри остановившейся повозки тоже не было. Даже стрельцы без команды не спешились у коновязи, а продолжали находиться в седлах, словно ожидали какого-то особого приказа.

Наконец железная дверь подклети со скрипом отворилась, и на двор, перешагивая через две ступени, вышел огромный, как верблюд, дьяк приказа Шестак Голышкин. Он довольно бесцеремонно, как бродячего пса, вел на веревке небольшого, коренастого и тучного человека, голову которого закрывал мешок из рогожи.

Стоя у крыльца, Голышкин стянул с головы узника мешок и, сложив его пополам, засунул себе за пояс. Заключенным, выведенным дьяком из темницы, оказался Петр Аркудий. Освободившись от мешка на голове, он слегка сощурился и, задрав голову в небо, посмотрел на тусклое солнце, пробивавшееся сквозь облака, после чего улыбнулся и взглянул на Голышкина с присущей ему наглой и самоуверенной ухмылкой. Сперва показалось, что дьяк с размаху даст ему в ухо своим пудовым кулаком, размером с добрый чугунок, но вместо этого Шестак одним ловким движением снял с рук Аркудия веревку, завязанную хитроумным узлом.

– Туда иди! – мрачно пробасил он, кивнув головой на стоявшую в пяти шагах черную повозку.

Аркудий с гордо поднятой головой, неспешным шагом подошел повозке и откинул полог. Внутри на строганой доске, пристроенной поперек телеги, сидел Степан Проестев и отрешенно смотрел куда-то перед собой.

– Садись, иезуит!

Коротконогий Аркудий, держась за борта телеги, не без труда забрался внутрь, грузно уселся напротив начальника Земского приказа и вопросительно посмотрел на него. Проестев молчал, глядя на папского лазутчика безучастным взглядом, только желваки на его скулах двигались. Наконец, прерывая затянувшуюся паузу, он произнес:

– Государем принято решение сопроводить тебя до рубежей державы нашей, где ты будешь передан королевскому секретарю Войцеху Глембовскому и мозырскому старосте Балтазару Стравинскому. Благодари царя!

Лицо Аркудия вмиг расслабилось и приобрело выражение вполне искренней признательности.

– Великий государь всегда принимает правильные решения, в том и заключена мудрость правителя! – произнес он, кланяясь и пряча от собеседника свои глаза.

– Повезло тебе, висельник, с покровителями! – произнес Проестев с досадой и вылез из повозки.

Придерживая полог повозки, он, видимо, не удержался и добавил то, чего не собирался говорить:

– Мой тебе совет, иезуит, поезжай в Рим, посещай ученые диспуты, пиши богословские трактаты и забудь про Россию! Следующий раз тебе не повезет. Поймаю – позавидуешь смерти тех, кого убивал! Запомни, я слов на ветер не бросаю!

– Хорошо, сударь, я постараюсь запомнить.

Глаза Аркудия блеснули стальным блеском и тут же потухли. Проестев заметил этот блеск, но никак им не впечатлился.

– Не задирайся, папист. Думаю, ты запомнил! – Проестев резко задернул полог повозки. – Трогай! – приказал он извозчику и хлопнул одного из битюгов ладонью по крупу.

Кучер ожил на козлах, стегнул вожжами, и повозка сорвалась с места к загодя открытым сторожами воротам. Отряд стрельцов, услышав громкий окрик урядника, дал шенкелей своим лошадям и поскакал следом, на ходу выстраиваясь в две походные колонны. Опять зарядил нудный дождь. Проестев проводил взглядом удаляющийся отряд, поглядел в прохудившееся серое небо и досадливо сплюнул себе под ноги, утерев мокрое от дождя лицо широкой ладонью. Что вызвало его неудовольствие, оставалось только гадать.

Предоставленный самому себе Петр Аркудий, трясясь в неудобной повозке, выглянул через небольшую щель неплотно задернутого полога наружу. Мимо него проносились узкие и кривые московские улицы: Старое Ваганьково, Сивцев Вражек, Арбат. За Земляным городом потянулись церкви и деревянные избы Благовещенской слободы и ветряные мельницы «на Щепах», а за ними уже виднелся перевоз на Драгомилово.

Аркудий удовлетворенно кивнул. Значит, не обманул Проестев. Везли его по Можайской дороге к Вязьме и Смоленску. Он откинулся назад, опершись спиной на деревянный сундук с каким-то вонючим тряпьем, и закрыл глаза. Воспоминания прошлого нахлынули на него.

…С неба сквозь провалившуюся крышу сарая падали редкие снежинки, припозднившиеся к случившейся ночью метели. Петр Аркудий сидел на походном складном стуле и безучастно наблюдал, как офицеры его отряда обсуждали план штурма Троице-Гледенского монастыря. Он всегда был далек от военного дела, поэтому все разговоры о диспозиции[307], дефилеях[308] и рекогносцировках[309] наводили на него смертную тоску. Сейчас его больше волновало то, что каналья Загрязский умудрился удрать от него, прихватив с собой псалтырь, а сам он едва унес ноги, преследуя беглеца до монастыря. И все опять надо было начинать сначала.

Размышления его прервал властный голос, громко произнесший по-русски:

– Я наместник Троицкой обители, игумен Пимен, хочу говорить с вашим командиром.