Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

2) но ведь, как отметил Барков, «автор» — это еще и Катенин, который перевел не «только первую половину славного стиха», но и «только первую половину» этой песни «Ада» — 78 строк из 157; это не может быть случайным совпадением: в то время существовал единственный перевод дантова «Ада» — катенинский, неполный и весьма посредственный (с упомянутой строкой в его бездарном переводе — «Входящие! Надежды нет для злого»);

3) и, наконец, у Данте именно эта песня — об Уголино, попавшем в ад за предательство, и Катенин не мог не увидеть этого прямого обвинения.

Даже одно это пушкинское примечание дает представление, каким издевкам, которые в литературных кругах должны были легко разгадываться, подвергался Катенин на протяжении всего романа, по мере публикации отдельных глав.

Тем не менее замысел Пушкина не был понят даже друзьями, и вот какой была их реакция.

БАРАТЫНСКИЙ (из письма к И. В. Киреевскому.): «Евгений Онегин» — произведение «почти все ученическое, потому что все подражательно… Форма принадлежит Байрону, тон — тоже… Характеры его бедны. Онегин развит не глубоко. Татьяна не имеет особенности, Ленский ничтожен».

БЕСТУЖЕВ (из письма к Пушкину): «Дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов?»

ВЯЗЕМСКИЙ (из письма к жене): «„Онегин“ хорош Пушкиным, но, как создание, оно слабо».

КЮХЕЛЬБЕКЕР: «…но неужели это поэзия?»

РАЕВСКИЙ (из письма к Пушкину, пер. с фр.): «Я читал… в присутствии гостей вашего „Онегина“; они от него в восторге. Но сам я раскритиковал его, хотя и оставил свои замечания при себе».

РЫЛЕЕВ (из совместного письма Бестужева и Рылеева к Пушкину): «Но Онегин, сужу по первой песне, ниже и Бахчисарайского фонтана, и Кавказского пленника». Из письма РЫЛЕЕВА к Пушкину: «Несогласен…, что Онегин выше Бахчисарайского Фонтана и Кавказского Пленника».

Ждал ли Пушкин такой реакции? Был ли огорчен ею? Надо не понимать характер мистификатора, чтобы задаваться подобными вопросами: такая реакция Пушкина только веселила. «Читатель, смейся, …верх земных утех Из-за угла смеяться надо всеми», — писал он все в тех же октавах, не вошедших в окончательный текст поэмы «ДОМИК В КОЛОМНЕ». «…Это („ОНЕГИН“. — В. К.) лучшее мое произведение, — писал Пушкин брату в феврале 1824 г. — Не верь Н. Раевскому, который бранит его — он ожидал от меня романтизма, нашел сатиру и цинизм и порядочно не расчухал».

VII

Упрекая Пушкина в слабости романа, его малохудожественности и цинизме, его друзья «порядочно не расчухали», что роман «пишется Евгением Онегиным», а в прямом прочтении роман, «написанный Евгением Онегиным», и не мог быть высокохудожественным — он мог быть только банальным и циничным. В романе нет ни одной истинно мудрой мысли, ведь все эти банальные сентенции, вроде «Кто жил и мыслил, тот не может В душе не презирать людей» (Гл. 1, XLVI, 1–2) или «Врагов имеет в мире всяк, Но от друзей спаси нас, боже!» (Гл. 4, XVIII, 11–12), принадлежат Онегину, а не Пушкину. Вот почему на вопрос Бестужева Пушкин отвечал: «Твое письмо очень умно, но все-таки ты неправ, все-таки ты смотришь на „Онегина“ не с той точки …»

С пушкинской «точки» убийство Онегиным друга на дуэли имеет гораздо более глубокий смысл, нежели тот, какой ему придают в общепринятой трактовке романа. Ведь по замыслу Пушкина весь роман написан Евгением Онегиным, пытающимся это скрыть и рассказывающим о себе в третьем лице, это он в романе «автор»-рассказчик. Иногда он «проговаривается»: «Письмо Татьяны предо мною, Его я свято берегу» — это ведь может быть сказано только Онегиным (это же подтверждает и Лотман: «…В восьмой главе письмо Татьяны находится в архиве Онегина, а не Пушкина: „Та, от которой он хранит Письмо, где сердце говорит…“»). Но роман написан стихами, и, следовательно, Онегин — поэт, а взаимоотношения Онегина и Ленского — это взаимоотношения двух поэтов; стало быть, на дуэли один поэт убивает другого.