Тайна семейного архива

– Я понимаю, ты оставила там что-то, без чего не можешь жить здесь. Россия – сладкая гибель для впечатлительных натур, которые заболевают ею так или иначе, страхом, любопытством, любовью, ненавистью – не важно. Но пойми, ты никому и ничему в России не будешь нужна вот такая, сломленная, растерянная, бездеятельная, погруженная только в свое. Такими людьми полна вся их литература, и они инстинктивно, как здоровое животное, тянутся к противоположному. А в нас, немцах, это противоположное есть, и твое спасение только в этом. Возьми себя в руки, моя девочка. Я же готов помогать тебе во всем. Оставь сейчас даже то чувство вины, которое в большей или меньшей степени присутствует во всех нас, оставь, оно уже сделало свое доброе дело: ты увидела другой народ и другую страну. Это очень и очень много. Но, несмотря ни на что, останься настоящей немкой, иначе ты придешь к ним не как равная к равным, способная обогатить и дополнить, а как жалкий проситель, как кролик, загипнотизированный удавом, а уж они умеют использовать любовь к себе! Не забывай, они не Европа, кровь их не усмирена веками самоконтроля, они… Впрочем, мой пафос сейчас тебе не поможет, ты должна сделать только одно: обратить свои глаза не внутрь, а наружу. Реальный мир всегда богаче любых, самых смелых наших представлений о нем.

* * *

Наутро после этого разговора или, вернее, монолога Хульдрайха, задетая за живое, Кристель первым делом съездила в гимназию поинтересоваться, когда и какие русские курсы можно пройти еще. Этой длинной ночью она передумала о многом и пришла к выводу, что именно из-за незнания языка находилась в России в каком-то подвешенном состоянии. Не от этого ли и появилось чувство нереальности происходящего? К утру Кристель уже окончательно казалось, что если она преодолеет языковой барьер, то все станет на свои места.

Рыкающий Гроу абсолютно не удивился ее появлению, словно давно его предвидел, и предложил ей курсы по самым новейшим методикам с преподавателями из России, которые с первого августа открывались в столице. Курсы были дорогими и вместе с дорогой туда и обратно занимали немалое время, но Кристель согласилась не раздумывая и, уже стоя в дверях, подняла глаза на портрет страдающего писателя с залысинами.

– Скажите, господин Гроу, а что бы вы могли мне посоветовать почитать, то есть, в переводе, конечно, из русских?

– Смотря для чего, – Гроу, видимо, заинтересовался и вынес свое грузное тело из-за стола. – Если для эстетического, так сказать, наслаждения, то одно, а если для тщетных попыток понять русскую душу, то другое…

– Мне бы понять эту их… ирреальность – и себя в ней.

– Значит, уже дошло и до таких тонкостей… Любопытно, любопытно. Вы явно подаете надежды, Кристель. В таком случае вам неплохо было бы прочесть «Петербургские повести» Николая Васильевича Гоголя и…

– Именно петербургские? – прошептала пораженная Кристель.

– Именно. И, конечно, «Обломов» Ивана Александровича Гончарова. Ну и кого-нибудь из наших, кто сам болел этой болезнью, Рильке, например.

Тщательно записав произведения и авторов, Кристель немедленно уехала в столицу и вернулась оттуда уже к вечеру, поскольку не могла отказать себе в удовольствии забрести в старинный ботанический сад. Его стеклянные купола в пене цветов еще с детства казались ей обиталищем сказочных принцесс и эльфов. Там можно было ходить часами, дотрагиваясь рукой до теплой коры невиданных деревьев, погружая лицо в купы роз или просто глядя на крошечные пруды, по которым плавала виктория регия, заведенная здесь еще любвеобильным герцогом. Сад врачевал душу, и, возвращаясь обратно, словно умытая, ощущая тяжесть сложенных на коленях книг, Кристель новым взглядом смотрела на глубокий синий бархат неба, теплом и негой окутавший ее страну. Было в нем что-то, напоминавшее другое небо, такое же синее, только зимнее, горькое… «Кноке!» – вспомнила она и поехала не домой, а в «Роткепхен». Приют уже затихал, но у Кноке горел свет, Кристель увидела его еще с улицы. Мелодично прозвенел старинный колокольчик – едва ли не единственная вещь, принесенная старой фрау с собой, – и Кристель вошла в маленький холл.

– Тише, Курт спит, – прошептала Кноке, как и Гроу, ничуть не удивившись появлению директора в столь неурочный час. – Если вы относительно русской, то не беспокойтесь, все идет по плану, я…

– Нет, фрау Карин, сегодня я совершенно по другому поводу. Ведь, признайтесь, та акварель, которую я видела в прошлый раз, у вас не единственная?

– Буду откровенной – нет.

Кристель обрадовалась, и на щеках ее появился уже давно забытый румянец.

– В таком случае, я предлагаю вам подумать о персональной выставке. Да-да, о самой настоящей выставке! Мы можем организовать ее здесь, в нашем патио, или я договорюсь в магистрате, с директором гимназии, наконец! – Кристель, оформив свое расплывчатое желание в словах, увлеклась этой идеей еще сильнее. – Это будет удивительно, и, признаюсь по секрету, мне это не менее важно, чем вам.