Тайна семи звезд

Публичные выступления Введенского пользовались огромной популярностью и в провинции, и в столице. Варлам Шаламов описывает его в восторженных тонах: «Знаменитого столичного оратора двадцатых годов митрополита Александра Введенского я слышал много раз в антирелигиозных диспутах, которых тогда было очень много… Человек колоссальной эрудиции, исключительной памяти, цитировавший во время речи на десятке языков философию, социологию всех лагерей и наук — для того, чтобы, процитировав, разбить и сразить острейшим орудием своей сверкающей мысли… Смугловатый, худощавый, высокий, в черной рясе, с крестом и панагией — знаками епископского достоинства, черноволосый, коротко подстриженный, Введенский производил сильнейшее впечатление еще до того, как ему удавалось, прервав овации, начать речь, разинуть рот. Оратор абсолютно светский, длиннейшие речи Введенский произносил без бумажки, без тени конспекта, записи какой-то, и это тоже производило впечатление».

В Москве пользовались особой популярностью диспуты Введенского с Луначарским. Они всегда происходили по одной и той же схеме. Луначарский говорил час, Введенский сорок пять минут. Потом каждый из записавшихся на прения мог говорить до десяти минут. Затем — заключительное слово Введенского на двадцать минут и заключительное слово Луначарского на тридцать. Таким образом, у Луначарского было тактическое преимущество: он всегда играл белыми.

При этом победу одерживал Введенский: «На Введенского надеялись, и он всякий раз оправдывал все надежды. Введенский встал, поправил на груди крест и резкими шагами вышел прямо к трибуне, где еще собирал свои листки Луначарский. В руках Введенского не было ни одной бумажки… в возникшей тишине отчетливо и громко выговорил: „Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь“. Перекрестился и сделал шаг вперед, начал говорить, быстро овладевая вниманием зала. Утверждение Луначарского было самым смелым образом подвергнуто открытой иронической критике. Камня на камне не осталось от положений Луначарского».

На диспуты Введенского с Луначарским невозможно было достать билеты. Поэтому чтобы попасть на описанный диспут, Варламу Шаламову тогда студенту МГУ, пришлось лично ходить к Введенскому просить у него билет. Введенский выписал пригласительный на два лица, сказав при этом:

— Прекрасно помню вашего отца. Это слепой священник, чье духовное зрение видит гораздо дальше и глубже, чем зрение обыкновенных людей.

Комплимент был передан отцу и доставил ему большое удовольствие.

Священник и сам выступал в подобных диспутах, когда они проводились в Вологде: «Опытный полемист, хороший оратор… отец не пропустил ни одного такого диспута. Их было очень много и в школах, и в мастерских, и в рабочих клубах, и в городском театре. Слепого, я водил его на все эти диспуты и по сигналу председателя подводил к кафедре или столу, а после выступления отводил на место. Случалось, отец ошибался в направлении — в волнении, в жестикуляции, поворачивался лицом не к залу, и тогда я подходил, поправлял его позицию. Успех его речей был в Вологде велик, да в самом деле он был хороший оратор, опытный полемист. Речь его была абсолютно светская, со множеством светских примеров, что, конечно, производило хорошее впечатление».

На одном из таких диспутов докладчик процитировал слова Вольтера о том, что верующий лавочник обманет меньше, чем неверующий лавочник. Отец Тихон тут же парировал:

— Если это так, одного этого достаточно, чтобы оправдать существование религии, если вас не будут обманывать в лавках.

В другом случае он так прокомментировал слова «Религия — опиум для народа»:

— Мы можем принять этот лозунг Маркса. Да, религия — опиум. Лекарство. Но кто из вас может сказать, что нравственно здоров?

В последующие годы обновленческий раскол начал сдуваться. Народ его не принял, а власть, на первых порах поддержавшая, становилась к обновленцам все более враждебной. Воинствующий атеизм набирал силу по всей стране, и для борцов с религией уже не имело значения, какой политической ориентации придерживаются «церковники». Под конец двадцатых годов обновленцы и члены Патриаршей Церкви оказались практически в равном положении перед безбожной властью, поставившей целью полное уничтожение религии в стране.

В среде обновленцев росли внутренние разделения. На Рождество 1929 года священник Тихон Шаламов произнес в кафедральном соборе проповедь, в которой призывал к реформе обрядов и канонов. Но обновленческий архиерей запретил ему проповедовать, обвинив в том, что он неосторожно ругает безбожников.

На проходившем в июне 1929 года обновленческом епархиальном собрании духовенства и мирян отец Тихон призывал «возвысить храм, поднять его воспитательное значение и ввести пасомых в активную храмовую жизнь и работу». Он считал, что изжить недостатки церковного бытия можно «путем усиленной самодеятельности, при активном участии пасомых».