Тайна Шампольона

Я продолжаю думать, что Империя обречена на провал, ибо власть ее основывается лишь на качествах одного человека, а человек этот смертен. Все хорошее, что он сможет сделать, уйдет вместе с ним. И тогда останется только деспот и его диктатура…

Я замолчал. И все долго молчали. Кучер хлопал кнутом.

Мы замкнулись в себе. Экипаж стал таким большим, что, даже подпрыгивая на ухабах, мы не касались друг друга плечами.

Через час мы будем в Экс-ан-Провансе. И там попрощаемся.

Фарос готов был расплакаться. Морган смотрел на меня пристально и нежно. Его лицо побелело как мел. Он закашлялся, его дыхание походило на стон. Он склонился ко мне и взял меня за руки.

— Твои слова — это мои слова; твоя критика — моя критика. У меня было время обсудить план, о котором говорил Бонапарт, и я знаю, что вопрос срока, будущего, вечности того, что он собирается совершить, в наивысшей степени волнует и его. Я полагаю, он мог бы не идти до самого конца хотя бы по этой единственной причине.

— Почему ты так его поддерживаешь?

— Чтобы меня понять, согласись дослушать. Я спросил Бонапарта: что будет после вас? Да, как и ты, я говорил о дес-поте и о тиране. Я сказал ему о риске, которому он подвергает Францию, вручая ее судьбу человеку, который не может жить вечно. Срок?.. Этот вопрос мы рассмотрели. Наследник? Он думает об этом, но Жозефина — не решение. Тогда как решить проблему? Как пережить самого себя, как обеспечить преемственность своей власти? Он не может или не хочет отвечать, — прошептал Морган, — пока мы не откроем тайну фараонов…

Он замолчал и разразился кашлем.

Фарос взмахнул бутылкой водки:

— Фараонов, говоришь?..

Морган одним глотком осушил полный стакан.

— Вечность фараонов, — вздохнул он. — Он мне об этом говорил 30 сентября 1801 года, когда вы находились на борту «Amico Sincero»… Я вошел к нему вместе с министром внутренних дел Шапталем.[159] У нас была очень деликатная миссия. Мы должны были рассказать ему, что Розеттский камень похищен англичанами и что ученые возвращаются с пустыми руками. Его гнев был ужасен. Он приказал Шапталю выйти и закрыл дверь своего кабинета. Мы остались одни.

Он подошел к своему рабочему столу и смел ладонью все, что на нем было. Доклады, письма… Все полетело на пол! Чья-то голова осмелилась показаться из-за двери. Это была Жозефина. Он на нее рявкнул. Я прошептал, что у нас есть четкие копии. Дюгуа доставил их из Каира. Они во Франции. Их уже изучают. Он сел за стол и наиспокойнейшим голосом осведомился, каковы результаты. Я ответил: «Три текста одного и того же содержания. Один из них может привести нас к фараонам». Он захотел узнать, согласны ли с этим в Париже. В одном пункте лингвисты сходятся, уточнил я: речь идет о священном тексте. Из этого можно заключить, что иероглифы образовывали письменность, которой священники славили фараонов. Но чтобы понять текст в целом, нужен дешифровщик, однако я не преуспел в том, о чем он просил меня 22 августа 1799 года, когда мы оставляли Египет на борту «Мюирона». У меня еще не было «слесаря», как выразился Бонапарт. Я замолчал. Я подвел итог тому, что мы знали. А знали мы немного. Что еще он сбросит на пол? Ничего. Он улыбнулся. Он не хотел отчаиваться по поводу дешифровщика, а из моей речи почерпнул надежду в двух словах: «священный» и «фараоны».

Он увидел в этом подтверждение того, о чем уже догадался в Египте и что могло послужить для его проекта…

— Империя?

Морган кивнул:

— Продолжительность Империи… И его вхождение в Историю… Точно те же вопросы, что задаем мы. И вот как он на это ответил…

Морган говорил еще долго. Наступил вечер. Тем временем мы уже въехали в Экс. Совершенно опустошенный, Морган замолчал. Фарос принял от него эстафету:

— Если подвести итог, Бонапарта всегда будет преследовать его сверкающее видение у подножья пирамид. По его мнению, иероглифические знаки выковали легитимность династии правителей, которая продержалась во времени тысячи лет. В Египте глава экспедиции убедился, что их расшифровка могла бы помочь ему завоевать Восток. Отныне он пошел дальше и думает, что эта письменность будет для него полезна, чтобы установить свою власть в Европе…

Я тут же вмешался:

— Верить в политическую власть языка фараонов… Это хорошо для Египта… Но в Европе?

— В этом отвага и, возможно, гений Бонапарта, — ответил Морган. — То, что мы теперь знаем о Розеттском камне, убеждает нас в священном характере древнеегипетского языка. А священное — это универсальная идея, разделяемая всеми с незапамятных времен.

— Священная письменность, в этом нет никакого сомнения, — прервал его Фарос. — Мы это знаем. Текст Розеттского камня имеет религиозный смысл. Но универсальный?..

Только божественное является, без сомнения, универсальным, признанным всеми во всех цивилизациях. — Он потер руки: — Это дело становится увлекательным!

Я еще раз попытался остудить их пыл:

— Существуют и другие мертвые языки, связанные со священным и богослужениями. Месса на латыни, на коптском. Чем язык фараонов от них отличается?