Тайна синих озер

Зачем только Шалькина в школу приволок? Достаточно было просто подбросить ему на конюшню улику — ту же статуэтку. Зачем еще и пьяного тащить? А просто переволновался преступник! Или сглупил. Умных-то преступлений не так уж и много, процентов девяносто именно что по-дурацки и совершаются, особенно когда вот так — спонтанно. Убийство — это, знаете ли, не фунт изюму скушать! От волнения в башке все переклинить может. И вот это вот пьяное тело на месте преступления — явная ошибка. Тем более следы волочения в протоколе отмечены. Но там много чего могли волочить — те же мешки со стекловатой. Здание-то в другую организацию передавалось — кое-что ремонтировали.

С другой стороны, и следов Шалькина — яловые сапоги с гвоздиками — на месте преступления полным-полно! И еще — парусиновые туфли неопределенного размера. Чьи? Кто там еще был? До преступления или после…

А с Хренковым все неплохо сложиться может. Только вот улики пока против него только косвенные — часы. Интересно, есть у него парусиновые туфли? Наверняка есть. У кого их нет.

Свидетелей надо искать, вот что! Не может такого быть, чтоб никто ничего — там же улица почти рядом, дома. На Малое озеро, опять же, прямая дорога. На Среднее, кстати, тоже, к дальним — Койвольским — мосткам. Старый стадион… Неужели ребятня местная здесь не гуляет? Участок школьный — рукой подать. Правда, ничего там еще не поспело, рановато еще. И все же надо поручить Дорожкину… Впрочем, поручил же уже! Поторопить!

И все же — если допустить, что Шалькина просто подставили, притащили, — тогда откуда его следы, да еще в таком количестве? Тем более сам он утверждает, что в старую школу с зимы не заглядывал, учителя даже помочь чего притащить не звали, сами справлялись.

Значит, в тот день и заглянул! Про который толком ни черта не помнит. Нет, с утра-то помнит, что пили, а дальше — все. Провал! Психиатры сказали — бывает. Какой-то там синдром. Собутыльников опросили, и что? Еще раз! Пожестче! Может, кто Хренкова поблизости видел?

И вот эти еще следы… Ну как так?

Переставив на подоконник портфель, Алтуфьев погремел ключами и вытащил из сейфа папку с материалами дела, возбужденного по факту убийства практикантки Лидии Борисовны Кирпонос. Раскрыл, нашел протокол осмотра, фототаблицу…

Ну, вот они, следы яловых сапог, идентичных тем, что имелись на подозреваемом! Техник-криминалист Африканыч их даже выделил фиолетовыми стрелками — химическим карандашом. Вот — вдоль стены, теперь — поперек, а вот — взад-вперед — и по диагонали. Это с чего там Шалькин так разгулялся-то? И впрямь — словно на праздничном шествии. Много следов, слишком много! Шпилек и парусиновых туфель по сравнению с сапогами — всего ничего. И зачем так выхаживать? К чему? Разве что…

Убрав дело в сейф (привычка!), Владимир сбегал в дежурку и, вытащив из камеры Шалькина, привел к себе в кабинет.

— Ну, Федор Иваныч, ничего больше не вспомнил?

— Да голову всю сломал… — конюх махнул рукой и тяжело вздохнул: — Хоть и против меня все, а все ж не мог я вот так… молодую девчонку… Пьяный-пьяный, а сообразил бы. Я как выпью, так сразу в сон. С войны еще! Пушкой не разбудишь.

— А ты, Федор Иваныч, на каком фронте был?

— Я-то? На Втором Белорусском! — Услыхав про фронт, Шалькин словно помолодел, улыбнулся даже, расправил плечи. — Все в «царице полей» — в пехоте. Данциг, правда, на танковой броне брали. Но на улицах пострелять пришлось. Как и в Берлине…

— Часы у тебя неплохие, — прищурился следователь. — Поди, наградные, а?

— Сам командующий, Константин Константинович Рокоссовский, лично вручил! За Восточно-Померанскую операцию! Старшиной войну закончил. В сорок третьем призвался, красноармейцем простым. А теперь вот — девчушку молодою убил…

По небритым щекам конюха покатились слезы. Алтуфьев налил из графина воды, протянул конюху. Шалькин жадно выпил, поблагодарил:

— Спасибо. И вообще спасибо, товарищ следователь, что со мной так долго возитесь. Я понимаю, отпечатки пальцев и все такое… Другой бы…

— Скажи-ка, Федор Иваныч, ты сапоги как носишь?

— С портянками. А как еще? — удивленно отозвался конюх. — Я их по-особому, по-фронтовому наматываю — и аккуратно, и быстро.

— А помнишь, ты их переобуть захотел… Ну, сапоги-то!

— А… — подозреваемый потряс головой. — Так портянки-то перемотал, да. А то неудобно — будто не я и обувался. Не как у нас, а по-немецки, «конвертом».

— Что значит — по-немецки? — насторожился следователь.

— Ну, говорю же, конвертиком, — Шалькин повел плечом. — Так немцы в войну мотали, ну, вермахт ихний, армия. Нога сначала на портянку ставится, а потом заматываешь, вроде как в конверт запечатываешь. У фрицев меньше портянки-то, у нас — длинней. А конверт потом, ежели промок, дак на сухую не перемотать. У нас-то еще сухое место сыщется, а у фрицев — нет.

— Немецкий способ, правильно я понимаю?

— Так я ж и говорю! Никогда так не мотал. Непривычно! Как так вышло — ума не приложу. По пьяни, наверно.

— Так, Федор Иваныч! Я сегодня же вызову защитника, положено тебе, и по-новому тебя допрошу. И эти твои слова в протокол добавлю.