Тайна смуты

– Полежи, коназ, до дня два, а мы коней отстоим-напоим, а то совсем гнал, загнал, улы шайтана[19]! Рог у коней с копыт сходит. Добро гнал!

– Серку не обидь! – пробормотал Тарас, как последнее желание перед лютой казнью.

– Не трону, на ней поедешь. Яхшы ат та, хороша бахметка!

И тотчас от хмеля, усталости и нынешней ясной безнадёжности провалился Тарас в глубокий тёмный сон.

Очнулся в сумраке – будто снова упал на что-то жесткое, но не твёрдое для костей.

– Вставай, коназ-шайтан! – сверкнул над ним белками глаз Рахмет. – Айда!

– Серке что сделали? – первое со страхом вспомнил Тарас.

– Сам зови, сядай, – сказал Рахмет.

Тарас уразумел, что Серка так и не далась татарам, а им жаль было доканывать своих бахметов и стыдно, а под аркан Серка себя не даст. Жизнь налаживалась.

Тишь Тарас принял за подругу рассвета. Однако когда вышел из овина, где приберегли его татары, указа не нарушая Заруцкого, тишина охватила его недобро, ибо почудилась не утреннею, а подвальною. Деревня была как покинутая, а солнце уже поднялось выше положенного деревне предрассветного отишия.

– Давай-давай! – нарочито торопил Тараса Рахмет. – Кликай, сядай. Айда! Царь ждёт!

Тарас кликнул Серку. Нечаянным ангелом выскочила Серка из-за плетней. И только сев в родное седло, Тарас приметил за лопухами нечто, что ещё недавно не было холодным предметом. Тяжесть потянула сердце в живот, ибо предмет был уже вывернут из красоты простой жизни в мушиный тлен.

– Давай айда! – И уже татары хоругвью окружили Тараса и стали живо выталкивать из деревни.

– Нешто порезали всех? – запоздало изумился Тарас, когда ветер стал холодить выступивший у него на лбу пот. – Почто?

– Донесение великому князю тайна, а ты холопам сбрехал. Сбрехал? – вдруг на очень крепком русском наречии проговорил Рахмет. – Баял, зачем на Москву едешь?

– Не упомню, хмелен был. – И тяжесть вины камнем застряла в груди у Тараса.

– Помнить нада не брехать, – поломал для пущей ясности русский язык сотник Рахмет. – Боярин Иван Мартыныч не велел, а велел не знать никому.

Так и осталось прощание с той хлебосольной деревней в памяти Тараса. Ещё долго виделась ему лежащая у лопухов собака с багровой, облепленной мухами лентой через рассечённый нагайкой хребет.

Глава четвертая. В Тушине

Пошли больше леса, нежели открытые взору просторы. Пока к Москве приближались, Тарас всё выискивал глазом настоящих москалей – какие они? Но проезжали то мимо оставленных вместе с церквами селений, то мимо чёрных пустошей, в коих угадывалось слинявшее в пепел и золу богатство усадеб. Одни деревни давно уж охолодели, а из живых, коли густой лес стоял рядом, все жители шустрее мышей утекали в чащобу прямо в виду татар. Обвыкли селяне при набегах.

Много разных страхов слыхал Тарас про Москву. Говорили, что москали до того ушлы, что не только палец им в рот не клади, а и собакам их даже издали куска хлеба не кидай – сначала оторвут в прыжке руку, а потом уж подумают, зажевать ли её хлебом или без того уже сытно, а корку – ту под плетень унести на голодный день. А и там, где москаль пройдёт, жиду потом разве паутиной торговать останется. А и баяли о дивном хлебосольстве москалей: только окажись у них на дворе, и не на Масленицу одну, так запечатают гостю брюхо блинами да пирогами, что можно после и на острый кол дать себя натянуть – разве только вздохнёшь с облегчением. Как такое могло уживаться в людях – не понять. Некогда битый татарами народ, москали, а и татарам некогда рёбра измял, ещё даже с земли не успев приподняться…

А ещё говорили, что на Москве храмы дивные! И не счесть их! Что ежели Москва ежом свернётся, то колоколенки и маковки так и будут златыми иголками торчать во все стороны. А уж звон колокольный! Как разольётся даже простой благовест, так прямо новая земля и новое небо, и сама Москва в тот час аки Небесный Ерусалим, пока оглохшие звонари не замрут, а вороны отомрут. Вот на ту красоту, им не виданную, и стремился теперь Тарас, заодно и про наказ Заруцкого не забывая.

Однако, когда увидал на большом бугре впереди-вдали полевых шатров пестроту и какую-то бестолковую хатную россыпь, а ветерок качнулся навстречь изрядной вонью, заминка у него в душе вышла.

– А где ж Москва? – вопросил он Рахмета, надеясь на облегчение.

– А вона и Москва, и царь ее, – всплеснул Рахмет нагайкой в сторону шатров.

Уже раз начав опасаться своей же охраны, подумал Тарас, а не заводят ли его куда совсем в иную страну. То-то уж больно петляли последние дни: солнце то впереди вставало, то со спины, а в последнее утро – с левого плеча. Нехорошо то! Татарин-сотник говорил, что ляхов хоронятся и объезжают Москву издали – и то также было непонятно Тарасу: почто?

Добро, что вовремя засинел легкими безрукавными зипунами сторожевой разъезд казаков-донцов, а то как бы не пришлось татарину новый гон за Тарасом учинять уж вовсе в неизвестную сторону.