Тайна смуты

– Далече – не далече, а только польза от Сигизмунда известная есть, – продолжил он. – Не у Карла, а у него чешутся руки прибить своих смутьянов, кои к нам рылами полезли и с коими мы тут сами позорно сладить не в силах. Опять же, что есть Речь Посполитая? Наполовину русь на юге и востоке солнца, и половина воевод у нее – русские или русины опапившиеся. И православие не в силах ляшский круль придавить, коли у него под властью вся Украйна православной осталась, а что ни уния – то пшик! Глядишь, и мы как-нибудь перемаемся-перегодим, пока новый Иван Калита среди нас не народится, передав семя новому Димитрию, Донскому победителю. А главное, в самой Речи Посполитой никогда порядка не было, однако ж размахнулась от моря до моря. Выходит, Господь пока ей благоволит. Хоть и папская у неё голова, да – не всё тулово… Вот искус и гложет под тем же временным Божиим благоволением чужой короне самим под тою короной пригреться. Верно, князь Фёдор?

Князь Фёдор живо подхватил и про Сигизмунда, и про наследника его Владислава, о толковом уме и нраве коего всему свету известно. Помянул к месту и святейшего Ермогена: и тот, при всей своей строгости, готов уже вздохнуть и смириться. И хоть святейший-то за Шуйского горой и всем, кто от Шуйского отречется, едва не анафема, но, ежели Шуйский не выстоит, то может сгодиться и молодой королевич Владислав, коли перекрестится в правую веру… а уж там и обтесать его нетрудно будет – на Руси вон и татарские мурзы так обрусевали, что и русский-то прищурится, особливо московит, так на ушлого татарина больше смахивать станет, чем сам татарин.

Прочие бояре той ночной Думы в палатах князя Мстиславского, если и не кивали, то согласие в их взорах было приметно, и подобно было их согласие неизбежному стеканию песка в песочных часах. Выходило, что государь Шуйский, сидевший в Кремле по соседству, уже обречён. Круглый нерусский стол ночной Думы представлялся зловещим темным озером, в коем тот выбранный царь теперь тонул, хоть и неторопливо, да необратимо… И скорое, великое и позорное, поражение его войска от коронных ляшских хоругвей, уже отливалось здесь.

И каждый боярин, причастный в тот час к тому нерусской выделки столу – московский ли, тушинский ли – ясно прозревал, что, окажись он сам выбранным царем о сию пору, участь его вскоре будет ожидать та же, с потерями окончательными и невозвратными. И все они вкупе понимали, что дом принятого решения нужно покинуть ещё до рассвета, а потому пространными речами более не хвалиться.

Меньше чем за одну стражу, по всем главным делам неписанной хартии – когда, как и кому начинать бить челом Сигизмунду – управились. Мстиславский был чрезвычайно доволен. И напоследок вновь обратился к Воротынскому, дерзнул подковырнуть того, надеясь, что тот, начав за упокой и войдя в согласие с ним, Мстиславским, окончит за доброе здравие:

– Так что нам скажешь, князь Иван Михайлович, отлегло у тебя от сердца наконец?

– А скажу я, честные отцы, – обратился князь Иван Воротынский ко всей ночной Думе, – что, ежели мы единым сердцем и утвердились в том, что нелегкой хитростью спасаем Русь, да только наши потомки, наше будущее семя, уже не ведая, что и как при нас происходило, так и будут уверены, что не спасали мы Русь, а распинали ее. Иудами назовут нас. Нарекут собрание наше, коли нас поддержат иные вотчинники, какой-нибудь «тьмочисленной боярщиной», предавшей Русь в руки ляхов али свеев, да и неважно каким бесам…

Замолк на миг Воротынский, оглядел собрание. Оцепенение ночной Думы утвердило его в правоте собственных слов.

– И с тем смириться нам всем надо. Мы спасаем Русь на час, а они, потомки наши, будут считать, что мы думали предать и продать её на веки. Такова наша планида. И уж коли мы не Синедрион иудейский, то впору уничижить себя до кающихся мытарей, биющих себя в грудь и восклицающих: «Боже, милостив буди мне грешному!» А чтобы нынче же горькую не запить, полагаю, нужно лишь Богу суд над нами доверить, а на летописцев при будущих царях наплевать. Господь управит… И вот, последнее мое слово, князь Фёдор, – о медах твоих, кои такой дух, такое благорастворение воздухов тут распространяют. Не пить бы нам их нынче ни за здравие, ни за упокой, ни за доброе согласие, а собрать бы их теперь да слить в какое непопираемое место – может, тогда у нас всех на сердце хоть малость полегчает…

Так и расходились сторожко бояре, не промочив горла и скребя языками по нёбу – сумел-таки их допечь Воротынский, хоть все решения, само собой, остались в силе. Мстиславский лёг с больной головой, жгуче коря себя за глупость отдать последнее слово Воротынскому.